На автобусной остановке в Сенькино нас встречал дедушка. Роста он был низкого, к тому же сутулый, маленькие глазки были спрятаны под косматыми серыми бровями, и смотрел он всегда с этаким умным, хитроватым прищуром, словно все на свете знал и понимал.

- Ну, разбойники, здрасьте-хвасьте! - не говорил, а как-то разгуляно кричал он, крепко обнимая и целуя нас.

Он резко схватил меня за голову и крепко впился своими мокрыми губами ударило в нос запахом махорки и пота, даже потянуло чихнуть; стало щекотно от его топорщившихся рыжих усов и какой-то смешной, казалось, выщипанной бороденки. Дедушка выпустил меня из своих рук - я пошатнулся, чуть было не упал и чихнул.

- Будь здоров, разбойник! - громко крикнул дедушка, будто бы находился от меня метров за сто. - Расти большой и мамку с папкой слушайся. - Слова "разбойник" и "разбойница" у него были почтиласкательными.

- Здорово, батя, - сказал папка, протягивая дедушке свою большую, широкую ладонь.

- Здорово, здорово, разбойник! - крикнул дедушка, напугав проходившую мимо женщину, и с размаху ударил своей маленькой, мозолистой, с покалеченными пальцами рукой о папкину. - А-га, разбойницы! - широко распахнул он старый пиджак и накинулся на девочек.

Они звонко пищали. Он целовал их помногу раз каждую и приговаривал:

- Ах, вкусные!

Поцеловал Любу - нарочито громко сплюнул и укоризненно покачал головой: ее губы были слегка накрашены.

- Стареешь, дочь, что ли? - Дедушка обнял маму. Она всплакнула. - Ну, чего-чего? - похлопал он ее по плечу. - Эх, гонялись, помню, за ней парни! А вот свалился откулева-то этот разбойник, - махнул он головой на папку, у того шевельнулся ус в самодовольной улыбке, - и украл ее. Поехали, что ли?

Мы сели в телегу, в которую была впряжена рыжая лошадь. Я и брат стали бороться за обладание бичом, и я, конечно, одолел Сашка.

Бабушка вместе с родственниками встречала нас у ворот дома. Снова поцелуи, объятия. Бабушка нежно взяла меня за щеки своими мягкими душистыми пальцами и громко чмокнула в губы и в лоб. От нее пахло чем-то печеным, черемуховым вареньем, дымом. Она была очень полная и походила на матрешку в своем цветастом большом платке.

В толпе встречавших я увидел десятилетнюю девочку, которая была моей двоюродной сестрой Люсей. Я ее видел первый раз. Меня поразили ее крупные черные влажноватые глаза; от таких глаз трудно оторвать взгляд и в то же время неловко в них смотреть: создается ощущение, что она видит тебя насквозь, что ей все известно о твоих мыслях. Люся теребила костистыми длинными пальцами тонкую короткую косицу, в которую была вплетена выцветшая атласная лента. Она прятала бледное лицо за руку своей матери, стесняясь нас. Мы окружили ее, теребили, а она все молчала, и по строгому, но испуганному выражению ее лица можно было подумать: если она скажет, то непременно что-нибудь умное, серьезное.

- А ну-ка, разбойница, открывай воротья! - крикнул дедушка бабушке, широко улыбаясь беззубым ртом. Он молодцевато стоял в телеге и размахивал бичом.

- Ишь раскомандовался, старый черт! - Бабушка нарочито грозно подбоченилась. - Енерал мне выискался!

Пошла было открывать, но ее опередил Миха, мой двоюродный брат, двенадцатилетний мальчишка, крупный и сильный. Он всегда перебарывал меня, и я порой сердился на него, особенно тогда, когда клал меня на лопатки на глазах у девочек.

Потом взрослые - человек десять - сидели за праздничным столом. Из всех мне как-то сразу не понравился дядя Коля, отец Люси. Я боялся его твердого мрачноватого взгляда. Когда наши глаза встречались, я свои сразу отводил в сторону. Дядя Коля на всех смотрел так, словно был чем-то недоволен, раздражен. Миха мне рассказал, что у дяди Коли в подполье зарыто миллион рублей и пуд золота, что он очень жаден и нередко держит семью голодом, экономит деньги; однако через час Миха сказал, что у дяди Коли три пуда золота. Еще он сообщил, что в родне распространился слух, что дедушка написал завещание и дяде Коле, которого недолюбливал, завещал всех меньше или даже вообще ничего.

А вот в дядю Федю, отца Михи, я просто влюбился. У него были большие, как у коня, кривые зубы, и они меня очень смешили. Голова у него блестела лысиной, как у его брата, дяди Пети, и казалась политой маслом. Он любил говорить, точнее, как и дедушка, кричать:

- Порядок в танковых войсках! - Или подойдет к кому-нибудь из детей и скажет: - Три картошки, три ерша? - и ставил три легких щелчка и три раза тер мозолистой ладонью по лбу. Особенно он любил это делать девочкам. Они громко пищали и кричали, но были очень довольны его вниманием. Потом кокетливо улыбались и ходили возле него, выпрашивая еще раз три картошки, три ерша. Он неожиданно хватал их, - они снова пищали, закрывая голову руками.

Дядя Федя закусывал, а я смотрел на его большие зубы и улыбался. Он подмигнул мне и поманил пальцем.

- Садись, племяш, покачаю. - Он выставил ногу, обутую в кирзовые, начищенные сапоги. К слову, сапоги он носил постоянно в любое время года, и в праздники, и в будни.

"Нашел маленького!" - подумал я, посасывая сахарного петушка.

- Вы, дядя Федя, лучше Сашка покачайте.

Мама подошла к гитаре, висевшей на писаном масляными красками коврике. Все затихли. Кто-то шикнул на Сашка: он начал было жаловаться маме. Она примостилась на краю кровати, неторопливым, ласкательным движением смуглых, с синеватыми жилками рук стерла с инструмента пыль. Взяла гитару поудобнее, настроила. Все внимательно следили за движениями мамы - казалось, ожидали чего-то необычного. Усатый, без одного глаза кот Тимофей тоже заинтересованно смотрел на маму и даже перестал стрелять глазом на колбасу. Мама посидела несколько секунд не шевелясь, с грустной улыбкой всматриваясь в темное окно, за которым виднелись вдали огни деревни на той стороне Ангары. Двумя пальцами коснулась струн и тихо запела:

Сердце будто забилось пугливо,

Пережитое стало мне жаль.

Пусть же кони с распущенной гривой

С бубенцами умчат меня вдаль...

Бабушка печально улыбалась и всплакнула; дедушка сидел сгорбленно, вонзив свои худые пятерни во взлохмаченные рыжие волосы и шевеля красными ноздрями. Брови дяди Феди подергивались в такт музыки. Папка покачивал головой и смотрел в пол.

Потом взрослые танцевали; дядя Федя играл на баяне. Бабушка вышла на середину комнаты, взмахнула цветастым платком и, видимо, воображая себя молодой и стройной, "поплыла лебедушкой" к дедушке. Приблизившись к нему, резко повернула в сторону и улыбчиво смотрела на дедушку - зазывала его. Он неспешно, как-то деловито двумя пальцами пригладил топорщившиеся усы, расправил по ремешку застиранную, в заплатках гимнастерку, топнул раз-другой, какбыпроверяякрепостьпола, и, важно выбрасывая ноги вперед, вошел в круг.

- И-их! - тоже притопнула разрумянившаяся бабушка и надвинулась всем своим необхватным телом на маленького дедушку.

- Поддай, Федька! - крикнул уже багровый дедушка, лихо крутнувшись вокруг бабушки, словно убегал от нее. Еще раз с важностью разгладил потом заблестевшие усы. - Жарь! Э-эх! А ну, старая, шевелись! Сбрось жирку маленько, э-э-эх!

Натанцевавшись, мокрый от пота и красный, дедушка присел на лавку рядом с дядей Колей, который почему-то не веселился. Они стали о чем-то говорить, сначала спокойно и тихо, а потом - громко и раздраженно. Дедушка иногда низко наклонял голову и весь напрягался - казалось, хотел рывком перепрыгнуть через стол.

- Обидел ты меня, отец, - донеслось до меня сказанное дядей Колей. Впрочем - хорош! Давай выпьем...

- Колька! Змей! - вдруг крикнул дедушка. Танцы приостановились. Никаких, слышишь, завешшаньев я не писал. Понял?! Да и завешшать мне нечего. Дом да старуху? Помрем - забери его. Одно, Николай, у меня богатство старуха.

- А, старуха. Я так сразу и подумал, - с оттенком насмешливости сказал сын. - В этом месяце Анне кто отправил двести рублей? - сказал он, притворяясь равнодушным, и стал рассматривать своиладони.