Полгода назад у Вальки неожиданно умерла мать. Скоро в доме появилась высокая старуха в черном — бабушка. Она убрала с широкого, нагретого солнцем подоконника Валькины игрушки и, кучей сложив их в круглую желтую фанерную коробку, увезла вместе с Валькой к себе — в маленький подмосковный поселок.

Первые дни в бабушкином доме Валька просидел у окна, как сидят в поездах, где все равно деваться некуда. Из окна ему виден был огород: длинные сугробы да кривые палки, обвитые усиками прошлогоднего гороха.

За огородом были чьи-то дома. Валька смотрел на них, молчал, ничего не просил. Не прикасался к своим вещам.

Бабушка задвинула желтую коробку под стол, и это было очень неприятно, потому что во время обеда Пелагея — бабушкина дочка — ставила на коробку большие тяжелые ноги.

Прошла неделя. Валька ни разу не заплакал.

Старуха приглядывалась к нему, вздыхала и как-то, не выдержав, стала причитать.

Валька взглянул на бабушку строго и сказал:

— Слезами горю не поможешь.

— Господи, святая сила! — вскрикнула старуха и залилась еще горше.

Приняла она внука без радости. Слишком мал — стало быть, не помощник, — а человеку в семьдесят четыре года пора дать покой. Кроме того, не похож был мальчишка на покойного сына ничем. Весь в невестку, и ко всему — некрещеный. После него бабка воды из кружки не выпьет. И все-таки жалость к сироте могла бы перейти в любовь, но внук «жалеть себя не давал». Покуда молча сидел у окна — понимала его, а как начал привыкать, как начал разговаривать — один страх и горе.

Однажды утром подошел к ней с полотенцем на шее и потребовал:

— Варвара Ивановна, покажите, пожалуйста, мое постоянное место!

Бабка перекрестилась и, уходя из комнаты, сказала:

— Не зови ты меня так, христа ради! Какая я тебе Варвара!

Валька пожал плечами и ответил вежливо:

— Хорошо, Варвара Ивановна, я постараюсь.

В этот день он перенес желтую коробку из-под стола к себе под кровать. Когда очень уж надоедало смотреть в окно, Валька выдвигал ее, открывал, и… стоило ему увидеть плоские металлические катушки от ленты для пишущих машин, которые мама приносила с работы, желание играть пропадало. Тогда он брал лежавшую сверху коробку из-под конфет и вынимал из нее картинки, вырезанные из старых книг и журналов.

Некоторые были особенными: сколько раз ни брал их Валька в руки, они всегда вызывали новые мысли и догадки; например, та, где Чкалов едет в открытой машине по улицам Москвы, а рядом с ним сидит мальчик в матросском костюмчике. Это Игорь — сын Чкалова. Сидит и смотрит, как люди приветствуют его отца. Не сосчитать, сколько людей.

Над фотографией написано крупными буквами: «Великий летчик нашего времени». Валька не совсем ясно понимал, что значит «великий», но чувствовал, что быть великим, наверно, очень приятно.

Смотрел Валька на Игоря и думал: «Он, конечно, не раз катался на самолете — бывают же такие счастливые люди! Интересно, что они делали с отцом после того, как ездили в машине? Наверно, пошли в Кремль. А может, сначала отец купил Игорю настоящее ружье?»

На месте Игоря он попросил бы лучше живого овчара — в точности такого, как в кинокартине «Джульбарс», — и выучил бы его охранять границу. Куда интереснее, чем ружье!..

С тех пор как Валька переехал к бабушке, коллекция его почти не увеличилась. В этот дом не то что книжки — газеты попадали редко, и то лишь в виде кульков.

Как-то Варвара Ивановна принесла сушеные грибы, завернутые в газетный лист. Валька выпросил его, долго разглаживал холодным чугунным утюгом, обрезал все лишнее, прочел надпись: «Дворец Советов». Это был странный дом, поднимавшийся от земли уступами. Чем выше, тем уступы эти были уже, а на самом верху стоял Ленин. Валька сразу его узнал, потому что руку он держит так, как будто стоит на броневике.

Стены у дворца светились изнутри, и Вальке казалось, что там сейчас лето. Он подумал: если забраться на самый верх, туда, где Ленин, то с такой высоты можно, наверно, увидеть всю землю.

Над светящимся дворцом была еще одна надпись: «Памятник эпохи».

Валька думал, думал — не додумался:

— Варвара Ивановна, что такое «памятник эпохи»?

— О господи, хоть бы раз что путное спросил!.. Не до памятников тут.

Бабка злилась. Она зря простояла в очереди за сахаром. Вместо сахара принесла сушеных грибов. Грибы были черные, страшные, и от них воняло, как от старых ботинок, когда их сушат на плите.

Не получив ответа, Валька взял зеленый карандаш, принялся замазывать непонятные слова. Он всегда поступал так — или узнавал, или избавлялся от непонятного. Потом он положил «Дворец Советов» в коробку из-под конфет. И снова стало скучно.

Что это за место такое, где ничего нет: ни детского сада, ни школы. Вальке давно пора было в школу, но бабушка считала, что успеется.

Валька сам искал себе занятие. Нашел в сенях толстую палку, обстругал один конец, подогнал к щетке, но, когда собрался прилаживать, чтобы Варваре Ивановне не приходилось вниз головой подметать комнату, бабка нахмурилась, отняла щетку и сказала:

— Нечего уродство такое делать!

Сначала Валька очень удивился, но потом хорошенько подумал и понял, почему «нечего», — просто этой щеткой в доме бабушки только зубы не чистили. Щеткой обметали диван и печь, мели пол, счищали снег с одежды.

Щетка была из настоящей щетины, поэтому бабушка относилась к ней с почтением — отряхивала ее о ладонь и клала на полку у печки.

Веников в доме не держали. По словам Варвары Ивановны, они быстро сгрызаются. Для сеней были березовые метелки, припасенные на целую зиму.

Зато очень понравилось бабке, когда Валька почистил битым кирпичом медные подсвечники, подпилил ножки табуретке, чтобы не качалась. Освоившись совсем, он стал таскать из сарая дрова, выносил золу по утрам.

Старуха замечала все это, ценила, только язык его недетский донимал и отпугивал. Желая сделать Вальку хоть внешне своим, она сшила ему деревенские портки из чертовой кожи.

Валька надел безобразные портки, походил по комнате вперевалочку, несколько раз присел на корточки, потом дотронулся до бабушкиной руки и сказал:

— Большое спасибо, Варвара Ивановна, очень удобные брюки.

Бабка только вздохнула в ответ. А Валька, дождавшись, когда она уйдет из дому, отправился к соседке — сапожниковой жене Ксюше, с которой у него завязывалась дружба, — попросил у нее сапожный нож, побежал в сарай и там, сняв портки, прорезал на боках длинные щели. С этих пор он только так и ходил — руки в брюки.

Бабка, увидав, ничего не сказала, подрубила дыры, чтобы не лохматились, но карманов не вшила. Она считала, что карманы приучают к воровству.

Хуже у Вальки дело обстояло с теткой. Как только мальчик появился в доме, Пелагея стала есть отдельно. Она привернула кольца к дверкам буфета и повесила на них большой ржавый замок. Валька прекрасно понял зачем: мать и дочь при нем ругались по этому поводу.

Сам Валька возненавидел Пелагею с той минуты, как ее увидел. У Пелагеи было до того узкое лицо, что, как она ни глянет, казалось, будто смотрит боком, и ее выпуклый желтый глаз без ресниц так и говорит: «А я тебя сейчас клюну!»

Кроме того, у нее был противный голос, с треском; говорила она без передышки, даже и тогда, когда из комнаты все ушли, потому что сразу никак не могла остановиться.

Работала она на дровяном складе, домой приходила в разное время. Приходила и прямо с порога кричала: «А на складе работы — дурак и то сбесится!» В первые дни Валька никак не обращался к ней — ни тетя, ни тетя Поля; он не знал, куда деваться от нее. От ее злости, какой-то особенно бесстыдной. Другие люди стараются скрыть это в себе, а Пелагея наоборот — бранится подолгу, с удовольствием.

Как-то погас свет, в тот момент, когда Пелагея вернулась домой. Бабка впотьмах искала свечу. Валька стоял у двери не шевелясь, чтобы чего-нибудь не опрокинуть.