Движение на этом не остановилось: завелось казино в Народном Доме, поместившемся в трех комнатах. Члены его платят по гульдену в месяц на его содержание, и разом нашлось 127 членов. Откуда они на все это деньги берут? поляки понять не могут и кричат что это все Moskwa przekleta robi, rubli posyla, szysma zaprowadza. А у русских, у священников, у профессоров, у чиновников редко у кого даже часы в кармане найдутся, не то, что рубли! Сюртука себе нового здешний русский не сделает, а на поддержку русской народности против поляков и против католиков последний гульден отдаст. Завели они это для того, чтоб у них был свой центр, чтоб сближаться друг с другом, поддерживать друг друга, знать, что борьба идет, чем поляки их доконать собираются, и чем защищаться. Через год уже и театр г. Бачинского: выписали потому что польский театр, весь пропитанный польским патриотизмом, губительно действовал на молодёжь, а польский язык на сцене, в устах князей, графов, первых любовников и первых любовниц (!) переставал становиться языком простонародья. Театром они крайне дорожат и поддерживают его всеми силами; что он не прочен и что мы имеем право поддержать его, нисколько не оскорбляя венское правительство, поддержать не тайком, а гласно, напрямик – я уже говорил. Мы чехов поддерживали и поддерживаем в их матицах и литературных предприятиях – отчего же оставлять нам русских без поддержки?

Но казино и театру грозила новая, неожиданная беда. Движение литературное у нас, украинофильское движение, явилось в Галичине движением политическим. Казино, вместо центра сближения русских, делалось каким-то политическим клубом, центром пропаганды разъединения. В протоколе русской беседы, всегда лежащем на газетном столе казино, читаются следующие строки: “Выдел (комитет) приймае за засады (принципы) своего в каждом взгляде и отношению действования и поступованя: а) династичность, б) народовость, в) недопусканье и отдаленье всяких зачипок (придирок) и споров обрядовых и языкословных”. Это значит, что в беседе, учрежденной в конституционном и либеральном государстве, можно громогласно обсуждать действия правительства, но нельзя ничего говорить против верности династии и целости монархии.

Этим беседа оградила себя раз навсегда от молодёжи, “ревность имеющей не по разуму”, и спасла молодые головы, которые начинали кричать, что Галичина, по своей истории и языку, принадлежит не Австрии. Принципы – или как поляки лучше нас выражаются засада (у них заимствовано это слово) – засада народности, положила конец и польскому и ультрарусскому агитаторству: казино заведено не для агитирования приверженцев той или другой стороны: его путь – поддержка и развитие русской народности в Австрии, в тех пределах, какие положены общими законами государства. Наконец, устраняются споры о вере и об языке: не возбуждать, а заглушать следовало вопрос, какой здесь народ живет, русский или рутенский, и куда следует идти унии, в католичество или в православие. Вот как умно и просто распорядились старшины этого клуба в трудное для них время польских демонстраций и повстанья, когда даже русская здешняя молодежь забредила украинофильством и казачиною. Запрещено ничего не было, потому что клуб и не мог запрещать; но из клуба были изгнаны всякие задорные вопросы, и он остался нейтральным ко всему, что на свете дается. Право, сюда учиться надо ездить.

Обвиняют галицких литераторов, зачем они пишут таким варварским языком. Я уже не в первый раз привожу примеры их языка, который, между нами будь сказано, возмущает меня до мозга костей моих. Как им иначе писать, когда даже я, в те четыре недели, что в Галичине, то и дело борюсь с полонизмами; когда здесь никто не учился в школах общерусскому литературному языку, и когда подле них шумит молодежь, увлеченная казацкими преданиями и доносит на них, что они москали! Не потому г. Головацкий, Петрушевич, Дедицкий, Гушалевич и проч. и проч., пишут безобразно, чтоб они не умели выразиться иначе, а потому, что публика их не привыкла еще говорить по-книжному, да и не для всех еще решен вопрос; один народ южноруссы и великоруссы, или два.

Изгнанные из казино украинофилы бушевали, кричали против стариков-ретроградов, обвиняли их, что они запродали души свои Москве, вызывали их на бой, хотели стереть их с лица земли доносами на них полякам и немцам. “Слово” и старшие люди ничего им не отвечали. Они дали полную свободу брожению, ни в чем не препятствовали ему, но не раздражали его полемикою и борьбою. Украинофильство разрушилось “Метой”, которую никто даже не читал – и она решительно пала; этому уже и я очевидец. Ничто меня здесь так не смущает – ни даже приглашение явиться завтра на допрос в полицию, с моим паспортом, с показаниями, кто и зачем я здесь, чем живу и есть ли у меня дети – как встреча с здешним юношею в украинских шароварах с Чорное море, который обыкновенно радуется до крайности, что видит настоящего русского и выражает мне такие стремления, такие мнения об Австрии, Польше и унии, который для него вовсе небезопасны и которые ему не следует высказывать. Перемололось и мука вышла. Ни одного серьезно образованного человека, замечают здесь, не было между украинофилами, ни один из них даже и курса не кончил в университете или в семинарии: ни один из них не прошел серьезной, к труду призывающей, немецкой наукой. Так ли это, или не так – не умею сказать: лично я не знаком ни с одним из бывших предводителей этой партии, поэтому, не берусь утверждать общего приговора. Украинофильством здесь все почти более или менее, прошли, когда оно еще и у нас не заводилось; но если правда, что на его стороне остаются только недоучившиеся, то оно смерть в груди своей носит. “Мета” превратилась; редактор ее, г. Ксенофонт Климкович[7], скрывался; но теперь, когда я пишу эти строки, слухи ходят, что он вновь появился во Львове, и появление его объясняют возрождением польских надежд и программою “Gazety Narodowoj”, которая была на днях высказана; по этой программе следует запретить в здешних училищах русскую азбуку, очистить русский язык от московских слов и оборотов, ввести польский язык в церквах и отставить от службы учителей и чиновников из русских. Если это так и если юный вождь украинцов (ему всего 25 лет ) будет помогать полякам, то украинофильство решительно безопасно. Его не поддержит и переход русских стипендий в распоряжение сеймовой комиссии, состоящей почти исключительно из поляков. Забрав эти стипендий в свои руки, комиссия, разумеется, вынудит многих молодых русских к отступничеству – голод не свой брат, но в остальных раздуется зато такое отвращение ко всему не общерусскому, что не выдержит никакая Польша и никакая казачина этой моральной гайдаматчины. Борьба пойдет теперь не на жизнь, а на смерть; отчаяние придаст силы гонимым, как ни мало у них этих сил и как ни ждут они своего поражения. Поляки ловко бьют их – они их обвиняют в враждебности к либеральным мерам, предложенным сеймом. Миры эти состоят в ослаблении фанатического влияния духовенства подчинением его (польским) помещикам и в введений уездных дум (рада поветовая), из которых должны исходить все законы и все местные постановления, а в этих думах треть членов будет из крестьян (русских), треть из горожан (поляков и их орудия – евреев), и треть из помещиков (поляков), так что всякие антиисторические попытки против поляков и высокой польской цивилизации, стремящейся к объединению в полонизме и в латинизме всего населения Речи Посполитой, будут разрушены. Что делалось прежде – делается и теперь; ничто не забыто, ничему не научились. Во имя либерализма крестьяне просили на сейме, чтоб им отдали леса и выгоны, в этом им две трети польского большинства на сейме отказало а самоуправление под преобладанием шляхты и мещанства ввели, тогда как этого-то именно самоуправления и боится народ. Польша несостоятельна именно вследствие своих экономических и политических догматов, и я был прав, когда несколько дней назад писал вам, что именно здесь можно видеть, почему в XVIII веке, и православные, и униаты одинаково взывали к России с просьбою о помощи. Россия старых годов была, правду сказать, вовсе не привлекательна; knut moskiewski действительно был властью предержащею, но кнут, все-таки, казался лучше шляхетства, потому что из-под кнута виделась нынешняя, хоть и неполная покуда, Россия, а из шляхетства ровно и ничего не вышло, кроме шляхетства. Польская литература не беднее нашей; поляки, благодаря эмиграции, ближе нас могли изучить учреждения и быть в Европе и Америке; науки их никакая цензура не лишала – и вот, через сто без малого лет, сейм их и стремления их те же, что были. Русь не Moskwa, другое племя, другой язык, другая вера, говорят они – Русь ближе к Польше, чем к Европе: допустим что все это так. Но Русь тянет к Moskwe или состоит в подозрении, что потянет к ней – и вся задача польской цивилизации состоит в предотвращении этого.