Стоя в вапоретто по дороге в музей, Ванда думала о романе «Смерть в Венеции». Не из-за Тадзио, а из-за туристки из Кливленда. Уже с утра, без четверти девять, по каналам разносились серенады гондольеров. Шесть гондол встретились на пути. В них сидели японцы и в неуемном восторге хлопали под песню «Чао, Венеция! Чао, Венеция! Чао, чао, чао!». Проплывая мимо, они помахали пассажирам катера.

Ванда вошла в музей. Там было, как всегда, холодно и, быть может, чуть более сыро, чем обычно. Во дворе еще стояли лужи от последнего наводнения. Она махнула привратнику и поднялась на верхний этаж. Выйдя из лифта, она увидела человечка в шапочке за кассовым окошком. Он взволнованно махал ей рукой.

Это было странно. Раньше он никогда не поднимал голову, когда она проходила мимо.

– Я не знаю, что делать! Он опять здесь! – сказал он и заерзал на стуле.

– Кто? – спросила Ванда.

– Посетитель. Приходит уже в третий раз.

С того дня как Ванда приступила к своей новой работе, она ни разу не видела в музее ни одного посетителя. Она успела привыкнуть к этому и могла ожидать чего угодно, что грибы прорастут на кожаных седлах или штукатурка обвалится, но только не посетителя. Ей передалось волнение человечка в шапочке.

– А что он делает? – спросила она.

– Что делает – что делает! – передразнил ее человечек. – Смотрит! Все смотрит! Рассматривает очень внимательно! Я видел, он внутрь витрин чуть было не залез! Ни одного зала не пропустил! Госпожа доктор, нам надо что-то делать!

Человечек хотел, чтобы Ванда тихонько проследила за посетителем. Хоть немного. Может, он и не случайно так волновался, может, этот посетитель римлянин? Может, это проверка из министерства? Ванда подумала о китайской и японской бронзе, которая пылилась в хранилище, и отложила на время свое обычное утреннее чтение. В своем докладе министру культуры посетитель, конечно, отметит, что секретарша здесь с утра до вечера пилит ногти, доктор Морозини если не занимается продажей вина, то тратит время на свои выкладки по истории Венеции, а Ванда Виарелли, новая куратор, проводит рабочий день за чтением отвлеченной эротической литературы. Он обязательно доложит, что ни одному человеку не придет в голову заглянуть в Museo di Arte Orientate53, потому что надпись на входе: chiuso per restauro, поймет любой, даже американец. Ванде придется вернуться в Неаполь. И не будет больше утренних эротических сонетов на всемирно известном Большом канале. Их заменит работа учительницей в liceo aristico54 в небольшом городке где-то между Неаполем и Беневенто. И придется ей рассказывать ученикам, в чем заключается разница между Ренессансом и рококо, они будут заниматься коллажами и практиковаться в технике распыления при помощи чайных ситечек и зубных щеток. Она будет возить их на экскурсии в Неаполь в Музей Каподимонте и учить понимать особенности образа Мадонны Франческо Гварди. И у всех детей на зубах будут стоять брекеты. У всех. Ванда почувствовала, как ярость вскипела у нее где-то в горле и подкатила к носу. Это было у нее еще с детства. Как аллергия. И все из-за этого шпиона. Фу! Ну, он еще заплатит за свои низкие дела!

– Он – гондольер! – вдруг сказал человечек в шапочке.

Ванда вздрогнула.

– Господи! Так идите же! И узнайте, что ему надо! – приказала она.

Человечек кивнул. Через несколько минут он вновь появился.

– Говорит, ничего не надо. Только посмотреть.

Ванда вздохнула. Только посмотреть. Все, значит, остается по-прежнему. Она пошла вверх по лестнице. Вокруг никого. Посетитель словно сквозь землю провалился. Она нашла его только в седьмом зале. Он стоял у портретов на шелковых свитках и что-то записывал. Ванде это показалось удивительно милым.

– Могу я вам быть полезной?

И тут она замерла, узнав в посетителе любимого гондольера своего дяди.

– Вас что, послал мой дядя? Вы мне что-то принесли или я должна вам что-то отдать? Может, вы ищете моего дядю? – вырвалось у нее.

Примо потер лоб и коротко улыбнулся.

– Я ничего вам не принес и ничего взять у вас не должен. И вашего дядю я тоже не ищу. Я пришел потому, что меня интересуют портреты на шелке. Что в этом странного?

Ванде еще ни разу не доводилось услышать, как он говорит что-нибудь, кроме «buona sera». Ей и в голову не приходило, что этот гондольер вообще может что-нибудь говорить. Или что ему можно. Вообще же при взгляде на него ей приходили в голову только эротические мысли. И пожалуйста – портреты китайских сановников!

– Это, безусловно, не Мин, – убежденно сказал Примо. – Стоит здесь исправить.

Он показал на табличку под картиной. «Китайский мастер. Эпоха Мин». Ванда не ответила.

– Это бумага. В эпоху Мин портреты писали только на шелке. Никогда на бумаге. На бумаге их начали писать только в XIX веке.

– Откуда вы знаете? – спросила Ванда с нескрываемым любопытством.

– Я давно этим интересуюсь. Особая композиция. Неизменная на протяжении столетий.

– Композиция, – механически повторила Ванда, не справляясь со своим удивлением. – А… зачем вы делаете пометки?

– Да есть у меня идея, даже набросок идеи… Мне кажется, это изображение слишком современно. Просто поп-арт какой-то.

«Какие губы», – подумала Ванда.

– Но вообще-то я пришел из-за самурайского оружия и мечей, – закончил он свою мысль.

Его внешность была как бы выстроена вокруг его рта, как обрамление. От него пахло ванилью, а она любила ваниль. Вдруг она почувствовала, что ей снова стало легко дышать.

– Надеюсь, что я вам не помешал, – сказал он и направился к выходу.

– Нет, конечно, нет, мы рады каждому посетителю, – крикнула она вслед.

Она смотрела, как он покачивающейся походкой гондольера уходит по коридору.

– Ну что? Ну что? – прошептал человечек в шапочке, не успел Примо выйти из музея. – Почему он так внимательно-внимательно все рассматривал?

– Интересуется, – коротко ответила Ванда.

– И? – не унимался человечек. – И в этом причина?

В этот день Ванда уже ничего не могла делать. Не могла даже сосредоточиться на короткой «Оде холму Венеры» Джорджио Баффо.

«Стояла одна из тех чахлых непостижимых ноябрьских венецианских ночей, которые словно созданы для того, чтобы проводить их в одном из альковов венецианских палаццо, когда взволнованный Мик Суинтон вошел в проклятый сад Палаццо Дарио. Кампанила возвестила полночь. Бледный, как череп мертвеца, Палаццо Дарио отражал лунный свет. Мик Суинтон метался по узкой садовой тропинке туда-сюда, как неприкаянный призрак. То и дело он останавливался и задумчиво всматривался в гладкую поверхность всемирно известного Большого канала, видневшегося на дальнем плане сада.

Англичанин Мик Суинтон был человеком статным, хотя и небольшого роста. Он был одет в длинное иссиня-черное норковое пальто, эбонитово-смоляные волосы были заплетены в довольно длинную косичку, на ногах высокие сапоги. Его глаза были ясны, как знаменитый венецианский свет. Узкий точеный нос придавал его лицу покровительственное выражение венецианского дожа.

Наверху за рубиновым окном великолепного дворца стояла Аня и смотрела на него. Она была экономкой и секретаршей Мика Суинтона, – прелестное существо со светлой светящейся копной волос и обворожительными глазами цвета топаза, которые, однако, Мика не привлекали. Увидев Мика в саду, она почувствовала, как ее залихорадило. Она сжала кулаки и приникла горячим лбом к оконному стеклу. Что он задумал? Его мужская энергия накатывала на нее, отнимая волю. При этом у него не было ничего общего с прежними блестящими владельцами Палаццо Дарио – ни безупречной внешности Фабио делле Фенестрелле, ни вдохновенного остроумия Роберта Баулдера, но он магически притягивал ее. Она хотела быть с ним, касаться его, говорить с ним, чувствовать его губы на своих, испытывать чувства, какие испытывает венецианская лагуна, когда ветер, порыв вольной боры – сильного морского ветра, проходит по ней.