Вот, следуя за ефрейтором, Ваня на крепостном дворе. С неба падает холодная изморозь.

Вот и крылечко комендантского дома. Ваня за ефрейтором пошёл в приёмную. Много офицеров, и все в чёрном.

Подлетел комендантский адъютант, повёл за перегородку, к узлу с тем платьем, в котором привезли сюда Балакирева.

С узника снимают арестантский тулуп и прочее и велят одеться в его платье.

Ваня опять в своём красном камер-лакейском кафтане, при шпаге, в ботфортах своих, епанче, и треуголку дают ему в руки.

Адъютант обошёл вокруг переодетого узника, пообтянул складки кафтана; сказал, подведя к зеркалу, чтобы Ваня причесался поданным гребнем; ещё раз осмотрев, всё ли исправно, повёл к коменданту.

Комендант встал, тоже оглянул приведённого пытливым взглядом инспектора перед смотром и ласково вымолвил ободряющим тоном:

– Можешь ехать, с Богом! Будешь в Санкт-Петербурге, вспомни, что здесь тебя не обижали ничем, а держали – как приказано.

– Куда же меня, ваше высокородие, требуют теперь – в Питер? – спросил, оживляясь, Ваня коменданта, двинувшегося с бывшим узником в приёмную.

– Мне дан приказ прислать тебя обратно, до дому её императорского величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны, как можно поспешнее. Вот повезёт тебя сей офицер, – указал комендант на стоявшего у порога офицера, с сумкою и в епанче.

– Желаем много лет здравствовать! – поклонясь коменданту, молвил Балакирев, идя за офицером к открытой двери.

У крылечка стояла запряжённая кибитка. Офицер и Балакирев сели в неё и поехали по направлению петербургской дороги.

Офицер совсем по-братски стал обращаться с Ванею.

– Значит, государь прощает меня, коли дал приказ доставить меня обратно, ко двору её величества? – спросил своего спутника Балакирев, рассказав ему без стеснения, что он был осуждён за вину, им хорошо сознаваемую. Но какая вина, Ваня не открыл, понимая, что больше говорить не следует.

– Может быть, – был ответ офицера. – Только приказ дан самою государынею. Её величество ныне уже царствовать сама изволит, со дня кончины его величества Петра I.

У Вани брызнули слёзы. Всхлипывая, привстал он, перекрестился и произнёс: «Да помянет Господь Бог во царствии Своём душу…»

Офицер посмотрел на Балакирева с удивлением и подумал, что бывший арестант себе на уме… Чего доброго, ещё на него донесёт? Лучше с хитрецом в молчанку играть. После взгляда удивления офицер во всю дорогу уже не проронил ни слова с возвращаемым узником.

Да и Балакиреву, узнавшему о кончине Петра I, было не до разговоров. Ему представилось много нешуточных мыслей, которые заняли его.

Ехали быстро; выходили из кибитки только два раза до Нарвы, для того чтобы подкрепить силы чем Бог послал. На третий день после полудня Балакирев был привезён в Петербург, в дом Андрея Ивановича Ушакова[15] .

Офицер вошёл в переднюю и подал книгу с пакетом. Возвращая книгу офицеру, солдат повёл Балакирева к генералу.

Когда Ваня вошёл в рабочую комнату Андрея Ивановича, делец сидел за столом и что-то списывал в большую книгу, погрузившись в это занятие. Ваня стал у дверей, и вдруг у него защемило сердце при воспоминании о событиях, завершившихся выводом на Троицкую площадь.

Бывший тогда главным следователем, Ушаков нисколько, впрочем, не напоминал писавшего в книге. Напротив, с каждым взмахом пера лицо Андрея Ивановича становилось как бы добрее и сочувственнее чужому горю.

Вошедшего он словно и не видел, но это казалось только со стороны.

В действительности Андрей Иванович Ушаков не нуждался в том, чтобы поднимать глаза и обращать их на предмет, приучившись глядеть искоса, из-под редких ресниц. И теперь он, погружённый будто бы в своё занятие, хорошо подмечал угрюмость, всё сильнее и сильнее скоплявшуюся в нависших бровях Балакирева, придавая ему не только уныние, но дикую мрачность.

Ушаков решил, что длить такое положение больше не нужно, и, внезапно встав, подошёл к привезённому и ни с того ни с сего обнял Балакирева как родной. Объятием, впрочем, не закончилась нежность прославленного сыщика: он два раза крепко чмокнул в лоб удивлённого Ваню, приговаривая:

– Здравствуй же, здравствуй, крёстник!

Тот окончательно растерялся от неожиданной любезности. Заметив, что, чего доброго, пересолишь уже нежности, Андрей Иванович спохватился и задал Ване вопрос:

– Ты ведь, плутяга, и не догадываешься, кому больше всех обязан спасеньем? Ась?! Молчишь… небось не знаешь… Простяк ты простяк! И по моему обращенью к себе не возьмёшь в толк, что… мне, а никому другому…

И новый поцелуй в голову был, так сказать, вразумлением Вани насчёт признанья забот о нём откровенного благодетеля.

– Сам знаешь, – начал теперь Андрей Иванович своим обычным резонным тоном, – что я и рад бы для тебя тогда больше сделать, да… не ровен час, паря… Петруха, покойный теперь, известно тебе не хуже меня, сбрех был… Попадись я ему в поноровке, самого бы меня взъерепенил! Да и тебе бы не легче было… уже не по-нашенски задрал бы кат[16] , не по столбу бы… А мы-то всё же, как ни зорок был, а провели его-таки?! Дай ему Бог царство небесное!.. – со вздохом закончил Ушаков, набожно взглянув на икону.

И оба одновременно перекрестились, Ушаков и Балакирев. Андрей Иванович отошёл теперь от Ивана и заходил по горнице взад и вперёд, словно приготовляясь к новому опыту своей изворотливости. Время от времени он посматривал на Ивана, замечая, что лицо его и после ободрения поцелуями милостивца сохраняет грустное выражение. Сыщику пришла мысль, что Ивану, дорогой, офицер уже открыл трагическую кончину жены и сумасшествие бабушки. Подумав это, Ушаков решил начать прямо утешением вдовца, судя о семейном горе понаслышке, сам не зная его. Был, впрочем, Андрей Иванович хорошим семьянином. Но, женясь не по любви, никогда и не знал он, что такое страсть, к жене не чувствуя ни антипатии ни симпатии и видя покорность во всём. В покорности да в угодливости он только и признавал долю самостоятельности жены-хозяйки в супружеском соединении. Натура этого человека с крутым нравом была груба, конечно, но таковы были все. А, как знать, между всеми, Андрей Иванович в семейном быту был, возможно, больше чем хороший отец и муж.