Он весь ушёл в рассматривание кораблей и флагов, людей и товаров. Время шло. Он спустился в погребок, раскрывший свои ставни, и спросил себе на завтрак бутерброд. Когда через некоторое время он вышел из погребка, на улицах было уже много народа, скоро должна была тронуться процессия маленьких мальчиков. Нужно было быть на месте, ему не хотелось пропустить процессию.

Кольдевину вдруг показалось, что времени осталось как раз в обрез, и он начал шагать изо всех сил, чтобы не опоздать к первой процессии.

В три часа некоторые члены кружка заняли место на «Углу», чтобы видеть, как к дворцу пройдёт большая процессия с флагами. Никто из них не принимал участия в процессии. Вдруг кто-то шепнул:

— Смотрите-ка, вон Кольдевин!

Они видели, как он маршировал то под одним флагом, то под другим, словно хотел принадлежать всем сразу, он усердно старался идти в ногу. Адвокат Гранде отошёл от «Угла» и тоже присоединился к процессии. Он нагнал Кольдевина и поздоровался с ним.

Они скоро разговорились.

— А где же молодая Норвегия? — спросил Кольдевин. — Писатели, художники, поэты, разве они не хотят присоединиться к процессии? Им следовало бы это сделать, это не ослабило бы их таланта. Положим, это едва ли увеличило бы его, но, во всяком случае, не повредило бы. Но дело в том, что это их не интересует, они равнодушны к этому. И не подлежит сомнению, что такое равнодушие весьма непохвально.

Кольдевин стал, пожалуй, ещё непримиримее, хотя по-прежнему говорил тихо и вдумчиво. Он стал ещё настойчивее, употреблял резкие слова, перешёл на женский вопрос и утверждал что-то вроде того, что женщины прежде всего должны стараться приносить пользу дома, в семье. Это нехорошо, говорил он, что женщины всё меньше и меньше стремятся иметь дом и семью, мужа и детей, они предпочитают жить отдельно, хотя бы на чердаке, только бы быть тем, что они называют «самостоятельными». Они непременно должны «учиться», завести пару очков, а нет — так они поступают в коммерческое училище. А в училищах этих они учатся так великолепно, что выдерживают экзамены, и если им повезёт, то, в конце концов, получают место на двадцать крон в месяц. Это очень хорошо! Но они должны платить двадцать семь за свой чердак и за обед. Вот какова их самостоятельность!

— Так женщины ведь не виноваты в том, что труд их оплачивается дешевле мужского, — вставил адвокат, отличавшийся либеральными взглядами.

— Ах, эти возражения давно известны, да, да, они стары и хороши. Но на них уже отвечали. Отвечали уже тысячи раз, но... А самое худшее в этом то, что таким образом уничтожается семейный очаг.

И Кольдевин подчеркнул эти слова. У него уже составилось такое впечатление, что здесь, в городе, жизнь многих людей проходит главным образом в ресторанах. Он часто не заставал людей дома; так, например, он разыскивал нескольких знакомых и никак не мог застать их у них на квартире, но несколько раз видел их в ресторанах и кафе. О писателях и художниках он уже не будет и говорить, они не имеют и не желают иметь другого дома, кроме кафе, и он не мог понять, каким образом они работают... Нет, одно находится в связи с другим. У теперешних женщин нет, по-видимому, настоящего честолюбия ни достаточной сердечности, теперь вошло в моду «шататься», и вот они путешествуют по кофейням и ресторанам. Что делали женщины раньше? Они сидели дома и принимали у себя — не говоря уже о тех, у которых были настоящие салоны. Теперь они «шатаются» и настолько нечестолюбивы и недомовиты, что находят удовольствие в смешанном обществе, в котором вращаются. И вот, от одного берега они отстали, а к другому не пристали, нормальная жизнь их совершенно не интересует, голова у них идёт кругом. Боже мой, как редко в наше время встретить настоящего, цельного человека...

Где-то в процессии кто-то произнёс краткую речь, и из конца в конец пронеслось громкое «ура». Кольдевин кричал, что было силы, он остановился и кричал «ура», хотя не слышал, по какому поводу кричали. Он сердито обвёл взглядом ряды и замахал шляпой, чтобы побудить задние ряды кричать громче.

— Эти люди не дают себе даже труда кричать «ура» как следует, — сказал он. Они шепчут что-то себе под нос, ничего не слыхать. Помогите мне, мы их растормошим немножко.

Адвокату это показалось забавным, он тоже закричал, чтобы оживить замирающее «ура».

— Ещё раз! — сказал Кольдевин.

«Ура» снова покатилось по рядам. Адвокат сказал с усмешкой:

— Как это вы можете?

Кольдевин взглянул на него и ответил серьёзно:

— Вы не должны так говорить. Мы все должны бы это делать. Разумеется, идти в процессии не имеет большого значения. Но здесь, может быть, будет провозглашена здравица за Норвегию, за наш флаг, и тогда мы должны быть на местах. Может быть, сегодня будет сказано и серьёзное слово стортингу. Есть надежда, что стортингу напомнят о нескольких вещах, которые он начинает подзабывать, пожелают ему немножко побольше силы, побольше верности, это может помочь. Да, не нужно быть равнодушными, молодёжь должна бы выступить вперёд. Кто знает, если бы молодёжь побольше проявляла себя, если бы она прошла сомкнутыми рядами и прокричала немножко «ура», когда к тому бывали поводы, может быть, стортинг решил бы некоторые вопросы иначе. И, право же, если бы вы побывали сегодня утром в гавани и увидели, какая там идёт кипучая жизнь, вы почувствовали бы, что страна достойна нашего «ура»...

Адвокат увидел вдалеке Ойена, быстро простился с Кольдевином и вышел из процессии. Немного погодя он обернулся и увидел, что Кольдевин уже переменил место и шёл теперь под знаменем купеческого сословия, прямой, растрёпанный, с седой бородой и маленьким бантиком норвежских цветов в петлице пальто.

Ойен был с актёром Норемом и двумя стрижеными поэтами, которые теперь вдруг опять вынырнули. На обоих были уже серые весенние костюмы, хотя, по-видимому, и прошлогодние. У обоих были необыкновенно толстые палки, на которые они опирались при ходьбе.

— Ты разговаривал с Кольдевином? — спросил Ойен, когда адвокат подошёл. — Что же он рассказывает?

— О, разные разности! У этого человека много интересов, и, может быть, он вовсе не так глуп, но он немножко свихнулся. Он вывернул всё наизнанку и видит все вещи вверх ногами. Впрочем, он иногда довольно забавен, ты бы послушал его, что он говорил раз вечером в Тиволи, я привёл его с собой и принялся за него как следует, так он отлично занимал нас всех. Но потом он, конечно, перехватил и зашёл слишком далеко... А сейчас он выдумал, что семьи расстраиваются повсюду: люди сидят в кафе и ресторанах, никогда не бывают дома, проводят жизнь в ресторанах. Если хочешь повидать кого-нибудь, надо идти в кабак.

— Да, я встретил этого субъекта сегодня утром, когда шёл домой. Мы поздоровались: «как поживаете», «очень приятно», и прочее. И вдруг, в разговоре, этот господин говорит, что я был в деревне и констатировал там, что у меня хроническая болезнь. Ха-ха, я посмотрел на него и объяснил, что я настолько хронически болен, что даже написал там, в лесу, большое стихотворение в прозе. Ну, он должен был согласиться... Кстати, а ты слышал это стихотворение, Гранде? Я послал его Оле Генриксену, чтобы несколько сдобрить мою просьбу о деньгах.

— Да, я слышал его. Удивительно, необыкновенно! Мы все нашли, что оно замечательно.

— Да, не правда ли? В нём есть определённый тон. Я не мог успокоиться, пока не написал его. Оно мне стоило больших усилий и труда.

— Да, вот вам всё-таки удаётся что-нибудь делать!— воскликнул Норем с досадливым выражением. — А у меня вот в течение пяти месяцев не было ни одной роли, и слава Богу за это!

— Ну, ты! Ты — другое дело, неважно, если ты и не поиграешь, — ответил Ойен. — А вот нам приходится здорово работать, если мы хотим быть живы.

И Ойен плотнее натянул плащ на свои узкие покатые плечи.

В эту минуту из ворот вышла маленькая девочка, катившая перед собою пустую детскую коляску, и как раз в тот момент, как она выходила на улицу, коляска опрокинулась. Девочка захлопала в ладоши и вскрикнула от радости, но Ойену пришлось перебираться через опрокинутую тележку, чтобы пройти.