— Не могу не сказать, что меня немножко удивляет, что я не получил премии, — сказал он. — Стараешься, делаешь всё, что можешь, и всё ни к чему. Немногие понимают это.

Один из стриженых поэтов, тот, у которого на цепочке висел компас, расхрабрился и заметил:

— Разве это не общее правило у нас на родине? Если бы не таланты, над которыми можно издеваться, тогда некого было бы мучить. Ведь теперь даже животных защищают от дурного обращения.

И стриженый поэт осмелился даже улыбнуться при этом остроумном замечании.

— Идёте в «Гранд»? — спросил Норем. — Мне хочется выпить кружку пива.

— Мне лично хотелось бы побыть немножко одному, — ответил Ойен, всё ещё несколько угнетённый мыслью о премии. — Я, может быть, подойду немножко погодя, если вы там посидите подольше. До свиданья пока.

Ойен снова подтянул плащ повыше к шее, повернулся и задумчиво пошёл назад по улице. Люди, знавшие его, не мешали ему, он обогнул маленькую детскую тележку, всё ещё лежавшую посреди дороги.

Агата оделась, чтобы ехать на остров, она надевала перчатки и была уже совсем готова.

Устроить эту маленькую поездку не представило затруднений, Оле ничего не имел против и просил только о том, чтобы она была поосторожнее и не простудилась, потому что стоял ведь ещё только май месяц.

Иргенс тоже натягивал перчатки.

— Я повторяю ещё раз, чтобы вы были поосторожнее, — сказал Оле.

Они ушли.

Стояла тихая погода, ясная и тёплая, без единого облачка на небе. У Иргенса всё уже было готово, лодка была нанята и ждала на назначенном месте, оставалось только сесть в неё. Он умышленно говорил равнодушно о самых разнообразных предметах и даже напевал вполголоса. Он старался заставить её забыть, что когда она вначале согласилась на эту поездку, то её «да» было почти равносильно поспешному подчинению чуть не под самым носом подходившего Оле. Она чувствовала себя спокойнее, Иргенс, по-видимому, придавал не больше значения её сказанному шёпотом «да», чем она сама. Он шёл возле неё совершенно спокойный и говорил самые банальные фразы о погоде и ветре, так что ей даже приходилось торопить его. Как раз в ту минуту, как они собрались отчаливать от берега, перед ней мелькнула наполовину скрытая ящиками фигура Кольдевина, стоявшего на пристани. Она привстала, потом выскочила из лодки и крикнула два раза:

— Кольдевин, здравствуйте!

Он не мог укрыться от неё, пришлось выйти и снять шляпу.

Она протянула ему руку. Где же он опять пропадал всё это время? Отчего его нигде не видно? Это начинает положительно казаться странным! Да, да, это очень странно!

Он пробормотал извинение, сказал что-то о работе, которую ему дали в библиотеке, о переводе какой-то книги, очень полезной книги...

Но она прервала его и спросила, где он теперь живёт. Она заходила к нему в гостиницу, он переехал оттуда, и никто не знал, куда. Потом она видела его на минуту мельком семнадцатого мая, он шёл в процессии, а она сидела в «Гранде», а то она позвала бы его.

Он опять повторил свои извинения и кончил старой шуткой, что не следует слишком часто мешать влюблённым. И, говоря это, он добродушно улыбался.

Она посмотрела на него внимательнее. Платье его принимало всё более поношенный вид, лицо тоже как будто несколько осунулось. И вдруг у неё мелькнула мысль, что он, может быть, терпит нужду. Почему он переехал из гостиницы и где он живёт теперь? Она спросила его ещё раз, и тогда он сказал, что живёт у друга, у одного школьного товарища, великолепного малого, который служит учителем в какой-то школе.

Агата спросила его, когда он собирается ехать обратно в Торахус. Но он этого не знал, не мог ещё сказать определённо. Во всяком случае, не раньше, чем кончит работу в библиотеке...

Но он должен непременно обещать зайти к ней перед отъездом. Он обещает? И вдруг она спросила:

— Послушайте, я видела вас семнадцатого мая, у вас была ленточка вот тут, в петлице?

И Агата положила палец на отворот его пальто.

Да, действительно, у него был бантик, ведь в такие дни нужно непременно надевать национальные цвета. Разве она не помнит, как в прошлом году она сама подарила ему этот бантик? Она хотела, чтобы он был украшен национальными цветами, когда держал речь крестьянам в честь семнадцатого мая у них в деревне, и тогда она дала ему этот бантик, неужели она не помнит?

Агата вспомнила и спросила:

— Неужели это тот самый?

— Да, представьте себе, — сказал он. — Я захватил его с собой случайно, совершенно случайно, он как-нибудь попался среди других вещей, и я нашёл его здесь.

— Да, мне так и показалось, что это мой бант. И я очень обрадовалась этому, сама даже не знаю, почему, — тихо сказала она и опустила голову.

В это время Иргенс крикнул с лодки, скоро ли она придёт?

— Нет! — ответила она быстро, даже не подумав о том, что говорит, даже не повернув головы.

Дитя...

Но потом, сообразив, что она ответила, она взволновалась и крикнула Иргенсу:

— Извините, одну минуту!

И снова обернулась к Кольдевину.

— Мне так хотелось бы поговорить с вами, но мне некогда, я должна ехать на остров. — Она протянула Кольдевину руку и сказала: — Да, да, в конце концов, всё будет хорошо. Разве вы не думайте этого? Досадно, что у меня нет больше времени до свиданья пока. Так вы зайдёте к нам как-нибудь?

Она побежала по пристани и села в лодку, ещё раз извинившись перед Иргенсом, что заставила его ждать.

Иргенс стал грести. На нём была сегодня новая шёлковая рубашка, совсем другая шёлковая рубашка, и Агата отметила это. Они говорили о жизни на море, о больших путешествиях, о загранице. Он бывал за границей только мысленно, и, наверное, этим ему и придётся ограничиться.

Вид у него был совсем грустный. Она перевела разговор на его последнюю книгу, и он спросил с удивлением, неужели она ещё помнит о ней. В таком случае она, наверное, единственная!

— Сколько горечи в ваших словах! — заметила она.

— Извините!

Но пусть она лучше не напоминает ему об этой книге и обо всей мелочности и зависти, которыми его преследовали с тех пор, как он выпустил её. Она сама видит, книга вышла, и только два-три уличных листка вскользь упомянули о ней, и больше ничего. Ну, да не всё ещё кончено, у него найдутся, пожалуй, ещё кое-какие невысказанные слова, и, может, люди ещё станут слушать их!

Волнуясь, он сильно налегал на вёсла, перчатки его натянулись и побелели на швах. Она сидела и смотрела на него. Он продолжал спокойнее:

— Кстати, я слышал, что вы не едете в деревню нынче летом?

— Нет. Тидеманы передумали.

— Да, я слышал. Это жаль, и я отчасти огорчён за вас. — И, почти опустив вёсла, он прибавил: — Но лично за себя я очень рад и говорю это прямо.

Когда они пристали к берегу, Агата одним прыжком выскочила на каменную набережную. Деревья приводили её в восторг, она целую вечность не видела леса. И какие огромные, толстые деревья, совсем как дома! Она упивалась жирным запахом сосен, смотрела на деревья и камни с таким чувством, словно узнавала их, воспоминания о родном доме нахлынули на неё, и была минута, когда она чуть не расплакалась.

— Но здесь есть люди? — сказала она.

Иргенс засмеялся.

— Конечно, это ведь не девственный лес.

— Ну, покажите мне все хорошие места здесь. Боже мой, какие чудесные деревья!

Они долго ходили, осмотрели всё, что было можно, выпили в лавочке фруктовой воды. Агата сияла. От движения и воздуха лицо её покрылось нежным румянцем, губы стали ярче, уши и даже нос порозовели, глаза её весело блестели, как у ребёнка. Она вспомнила, что чуть не поморщилась от досады, увидев, что на острове есть ещё люди, кроме них.

Что подумал при этом Иргенс?

— Я, правда, удивилась, увидев, что здесь так много людей, — сказала она. — Это оттого, что я помню, как вы мне говорили, что писали здесь ваши стихи, а я никогда не думала, что можно писать стихи, когда кругом шумят.