— Да. Это очень странно... Но вот теперь вы поедете в деревню, в сосновый бор, и всё пройдёт, — сказала фру Ганка материнским тоном.

Мильде подхватил:

— Ну, да, конечно, пройдёт. Вспомни о нас, когда приидешь в царствие Твоё!

— Ты встретишься, вероятно, с Эндре Бондесеном10, — заметил журналист. — Он живёт в тех местах, занимается адвокатурой и политикой. Чёрт бы побрал этого Бондесена, на следующих выборах он, наверное, пройдёт.

Оле Генриксен всё время смирно сидел на своём месте, изредка тихо разговаривал со своим соседом, а то совершенно молчал и курил сигару. Он тоже бывал в Торахусе. Он посоветовал Ойену побывать у местного фогта11, который живёт всего в четверти мили от Торахуса. Нужно переехать через озеро, по обеим сторонам его растёт дремучий сосновый лес, а усадьба фогта выделяется совсем как белый мраморный дворец на опушке леса.

— А ты откуда это знаешь? — спросил Иргенс, удивляясь, что Оле Генриксен заговорил.

— Ваше здоровье, господин академик! — насмешливо сказал журналист.

— Ваше здоровье, господин академик! — крикнул опять журналист.

Оле Генриксен посмотрел на него.

— Это ты ко мне обращаешься? — спросил он.

— Ну, да, к тебе, само собой разумеется, что к тебе, ха-ха-ха! Ведь ты был в академии? Ну, так разве ты не академик?

У журналиста тоже сильно шумело в голове.

— Я был только в коммерческой академии, — сказал Оле.

— Ну, да, ты торговец, понятно. Но этого нечего стыдиться. Не правда ли, Тидеман? Разве стыдно быть торговцем? Я утверждаю, что в этом нет ровно ничего постыдного. Разве не так?

Тидеман не отвечал. Журналист привязался к своему вопросу, он морщил лоб и думал только об одном, как бы не забыть, что он спросил. Он уже начинал сердиться и громко требовал ответа.

Фру Ганка вдруг сказала спокойным голосом:

— Ну, довольно, тише. Ойен прочтёт своё второе стихотворение.

Паульсберг и Иргенс украдкой поморщились, но ни один из них не сказал ни слова; Паульсберг даже кивнул ободряюще. Когда водворилась тишина, Ойен встал, отступил немного в глубину комнаты и сказал:

— Эту вещь я знаю наизусть. Она называется: «Сила любви».

«Мы ехали по железной дороге по незнакомой местности, незнакомой мне, незнакомой и ей. И оба мы были тоже чужие друг другу, мы видели друг друга впервые. «Почему это она сидит так безмолвно и неподвижно?» — подумал я. И я наклонился к ней и сказал, а сердце моё стучало:

— Вы грустите о чём-нибудь, фрёкен12? Может быть, вы покинули друга там, откуда вы едете, дорогого друга?

— О, да, — ответила она, — очень близкого и дорогого друга.

— И теперь вы думаете, что никогда не забудете этого друга? — спросил я.

И она ответила, печально покачав головой:

— Нет, нет, я никогда не забуду его.

Она замолкла. Говоря, она ни разу не взглянула на меня.

— Позвольте мне дотронуться до вашей косы, — сказал я. Какая дивная коса, как она прекрасна!

— Мой друг целовал её, — ответила она и оттолкнула мою руку.

— Простите меня! — сказал я, а сердце моё билось всё сильнее и сильнее. — Но, может быть, вы позволите мне взглянуть на ваше золотое кольцо, оно из блестящего золота и очень красиво, я хотел бы посмотреть на него поближе, полюбоваться им, порадоваться за вас.

Но и на это она ответила отказом:

— Мне подарил его мой друг.

И отодвинулась от меня ещё дальше.

— Простите меня, — сказал я опять.

Проходит некоторое время. Поезд мчится, дорога длинная и скучная. Нам нечем заняться, мы можем только прислушиваться к стуку колёс. Мимо нас проносится паровоз, лязгая железом о железо. Я вздрагиваю, она же неподвижна, так она поглощена мыслью о своём друге. Поезд всё мчится вперёд.

И вот она взглядывает на меня в первый раз, — глаза у неё совершенно синие.

— Разве уже смеркается? — говорит она.

— Мы приближаемся к туннелю, — отвечаю я.

Мы въехали в туннель.

Проходит ещё некоторое время. Она снова взглядывает на меня и говорит нетерпеливо:

— Кажется, опять темнеет?

— Это второй туннель, здесь всего три туннеля, — ответил я. У меня есть карта, не хотите ли взглянуть?

— Я боюсь, — сказала она и придвинулась, ближе ко мне.

Я ничего не сказал на это. Она спросила, улыбаясь:

— Вы говорите, три туннеля? Значит, остаётся ещё один, кроме этого?

— Да, ещё один.

Мы въезжаем в туннель, и я чувствую, что она совсем близко от меня, рука её касается моей руки. Затем понемногу светлеет, мы снова на свободе.

Проходит четверть часа. Она сидит теперь так близко около меня, что я чувствую теплоту её тела.

— Вы можете потрогать мою косу, — говорит она, — и можете посмотреть моё кольцо, вот оно.

Я взял в руку её косу, но не дотронулся до кольца, потому что его подарил ей её друг. Она улыбнулась и больше не предлагала мне показать кольцо.

— У вас такие жгучие глаза, а зубы... такие белые, — сказала она и совсем смутилась. — Я боюсь последнего туннеля, возьмите меня за руку, когда мы будем подъезжать к нему. Нет, нет, не держите меня за руку, я не хотела этого сказать, я просто пошутила. Но говорите со мною.

Я обещал исполнить её просьбу.

Через несколько минут она засмеялась и сказала:

— Я не боялась тех туннелей, а вот этого последнего боюсь.

Она смотрела мне в лицо, ожидая, что я отвечу, и я сказал:

— Он и длиннее всех, он страшно длинен.

Смущение её достигло крайних пределов.

— Да нет же, не будет никакого туннеля, — воскликнула она. — Вы обманываете меня, никакого туннеля нет.

— Нет, есть ещё один туннель, — посмотрите сами.

И я показал ей карту. Но она не хотела ни смотреть, ни слушать.

— Нет, нет, никакого туннеля нет, — говорю вам. — Но если он будет, говорите со мной, — сказала она немного погодя.

Она откинулась на спинку дивана, полузакрыв глаза и улыбаясь.

Но вот поезд свистит, я выглядываю в окно, мы приближаемся к зияющей пасти туннеля. Я вспоминаю, что обещал разговаривать с ней, наклоняюсь к ней и вдруг чувствую во мраке, как её руки обвиваются вокруг моей шеи.

— Говорите же, говорите со мной, мне так страшно, — шепчет она, и я слышу, как бьётся её сердце. — Что же вы не говорите со мной?

Я ясно слышал, как стучит её сердце, и в ту же минуту я приник губами к её уху и сказал:

— Вот вы и забыли вашего друга!

Она прислушалась, задрожала всем телом, мгновенно выпустила мою шею, оттолкнула меня обеими руками и упала во весь рост на диван. Во мраке я слышал её рыдание».

— Это сила любви, — закончил Ойен.

Опять в мастерской было всё тихо. Мильде всё ещё сидел с раскрытым ртом.

— Ну, а дальше что? — сказал он, ожидая продолжения, конца. — Разве это всё? Господь с тобой, неужто на этом и кончилось? Никогда не слыхал подобной чуши! Ну, нет, писание, в которое ударились вы, молодёжь, я называю просто ерундой. Ха-ха! «Вот вы и забыли вашего друга! Вы не должны забывать вашего друга!». Ха-ха-ха!

Мужчины расхохотались. Впечатление было нарушено, поэт с компасом вызывающе вскочил, ткнул Мильде пальцем в грудь и воскликнул:

— Этот господин ничего не понимает в современной поэзии!

— Современная поэзия? Вы теперь всякую галиматью называете современной поэзией!.. Но, по крайней мере, каждая вещь должна же иметь хоть конец?

Ойен побледнел от досады.

— Значит, ты совершенно не улавливаешь моего нового направления, — сказал бедняга, весь дрожа от возбуждения. — Впрочем, ты грубое животное, Мильде, и от тебя ничего другого нельзя ожидать.

Толстый художник, видимо, только теперь понял, как далеко зашёл, он никак не ожидал такого действия своих слов.

— Грубое животное? — повторил он добродушно. — Ну вот, мы уже начали выражаться на чистоту. Я, во всяком случае, отнюдь не хотел обидеть тебя, Ойен. Ты думаешь, я не получил наслаждения от твоего стихотворения, а? Ей Богу, я наслаждался им. Мне только показалось это уже слишком бесплотным, эфирным, что ли. Пойми меня хорошенько: это, разумеется, очень красиво, необыкновенно, прелестно, словом, одно из лучших твоих произведений. Неужто ты уже перестал понимать шутки?