Но у нас все же хватило ума не терять последнее свое преимущество — подслушивание. Поэтому мы потихоньку вернулись в спальню, а уже оттуда выскочили в коридор, слетели вниз по лестнице и, минуя фойе, вбежали в библиотеку. Мы плакали впервые в жизни. Мы объявили, что пусть только попробуют разъединить нас — мы тут же покончим с собой.

Доктор Кординер весело рассмеялась. Она сказала родителям, что некоторые вопросы в тестах были специально рассчитаны на выявление склонности к самоубийству. «Даю голову на отсечение, — сказала она, — меньше всего они способны на самоубийство».

Говорить с легкостью о подобных вещах было несомненной тактической ошибкой с ее стороны. Произошла осечка. Внезапно мама закусила удила. Атмосфера в комнате тут же накалилась до предела. Мама больше не была безвольной, вежливой и доверчивой куклой. Сразу она ничего не сказала. Но было видно, как в ней берут верх первозданные силы. На глазах у всех мама превратилась в самку-пантеру, затаившуюся в напряженной позе перед прыжком. Ей вдруг захотелось перегрызть глотки всем без исключения специалистам по детскому воспитанию. Она встала на защиту своих детенышей.

Это был первый и последний раз, когда она вела себя как настоящая мать.

Мы перестали реветь. Да это у нас и не особенно получалось. Мы выдвинули определенное требование и просили, чтобы его тут же удовлетворили.

Мы требовали, чтобы нас тестировали, но на сей раз вместе.

«Мы докажем вам, — сказал я, — как блестящи наши способности, когда мы вместе. И больше никому в голову не придет разлучать нас».

Мы терпеливо все объяснили. Я рассказал, кто такие «Бетти и Бобби Брауны». Да, соглашался я, они тупы. Еще я говорил, что до сих пор мы никого не ненавидели и вообще плохо понимали это чувство, когда читали о нем в книгах. «Но, наконец-то, до нас начинает доходить, что такое ненависть, — сказала Элиза. — И вся ненависть, на которую мы только способны, полностью падает на двух человек: на Бетти и Бобби Браунов».

Как выяснилось потом, доктор Кординер ко всем своим грехам имела еще один: она ужасно трусила. Как и все трусы, она продолжала хорохориться, хотя момент был для того неподходящий. На нашу просьбу она ответила с презрительной усмешкой: «На каком свете вы находитесь, хотела бы я знать», — сказала она.

Тогда мама не выдержала, встала, подошла к ней вплотную, но даже пальцем не тронула. Мама, не глядя ей в глаза, а, казалось, обращаясь к шее, издала то ли рык, то ли урчание.

Она обозвала доктора Кординер «паршивой расфуфыренной жалкой воробьихой».

И вот нас с Элизой второй раз подвергают тестированию. На сей раз — как пару. Сели мы рядышком, бок о бок за стерильно чистый столик. Было это в столовой с кафельными стенами. Как мы были счастливы!

Проводила опыт механически, как робот, доктор Корделия Свеин Кординер. За происходящим молча наблюдали родители. Доктор Свеин предлагала нам совершенно новые тесты.

Прежде, чем приступить к работе, Элиза сказала, обращаясь к маме и папе: «Даем слово правильно ответить на все вопросы».

Что мы и сделали.

Какими были вопросы? Что ж, вчера я забрел на 46-ю Улицу, туда, где валяется разный школьный хлам. Мне попалась на глаза целая кипа готовых интеллектуальных тестов.

Цитирую: «Человек купил сто акций по пяти долларов за штуку. За первый месяц каждая акция поднялась в цене на 10 центов, за второй месяц — упала на 8 центов и снова поднялась на 3 цента за третий. Чему будет равен вклад человека к концу третьего месяца?»

Или, пожалуйста, вот это: «Назовите количество чисел, которые будут расположены слева от запятой, отделяющей целое от дроби, если извлечь корень квадратный из числа 69203842753?»

Или еще: «Какого цвета станет желтый тюльпан, если посмотреть на него через синее стекло?»

Или: «Почему Малая Медведица обращается вокруг Полярной звезды с периодом в день?»

Или: «Астрономия относится к геологии, как верхолаз к чему?»

И так далее…

Так-то вот…

Как я уже говорил, мы сдержали данное Элизой слово. Наши ответы были на высоте. Но было одно «но». Во время безобидного умственного процесса наши тела сплетались под столом, наши ноги, словно ножницы, охватывали шею партнера, и мы сопели и пыхтели прямо в промежности друг другу.

Когда с вопросами было покончено, мы увидели, что доктор Корделия Свеин Кординер лежит на полу без сознания, а родителей в комнате нет.

В десять часов следующего дня автомобиль уже мчал меня в школу для детей с серьезными отклонениями, которая находилась на Мысе.

Вот и снова садится солнце. С той стороны, где пересекаются 31-я Улица и 5-я Авеню и где из ствола брошенного армейского танка растет деревце, до меня долетают жалобы маленькой птички. Она все причитает и причитает. «Бьють, бе-да, бьють», — говорит птичка.

Ни разу в жизни я не осмелился назвать эту птичку «бьютьбедабьють». Мелодия и Изадор стараются следовать моему примеру. Например, они редко называют Манхэттен «Манхэттеном», или Островом смерти, как это делают на материке. Как и я, они, не моргнув глазом, называют его «Национальным парком небоскребов», не замечая юмора, который таят в себе эти слова.

А птичку, которая при заходе солнца жалуется на то, что ее бьют, они называют так же, как когда-то ее называли мы с Элизой. Мы, в свою очередь, нашли ее правильное название в толковом словаре. Название вселяло суеверный страх. Не успевали мы его произнести вслух, как перед нашими глазами представали кошмары с полотен Иеронима Босха. И каждый раз, стоило ей только закричать, наши губы сами собой шептали ее имя. Это был единственный случай, когда мы говорили одновременно.

«Плач Ночного козодоя», — говорили мы.

Вечером, накануне моего отъезда на Мыс, мы тоже слушали, как причитает Ночной козодой.

Мы убежали из замка и сидели в сыром мавзолее профессора Рузвельта Свеина.

«Бьють, бе-да, бьють!» — неслось прямо из яблоневых ветвей.

Даже соприкасаясь головами, мы уже не могли придумать ничего дельного.

Как-то мне рассказывали, что узники, приговоренные к смертной казни, воспринимают себя как мертвецов задолго до самой казни. Наверное, что-то похожее происходило и с нашим гениальным разумом в ожидании мясника, который придет и грубо разрубит его на два безликих куска мяса, навсегда превратив нас в Бетти и Бобби Браунов.

Пусть так, но руки наши сами выполняли какие-то механические действия. С обреченными случается. Мы притащили лучшие свои манускрипты, запихнули их в цилиндр, а цилиндр — в пустую бронзовую похоронную урну. Первоначально урна предназначалась для праха жены профессора Свеина. А жена возьми да и предпочти быть похороненной в Нью-Йорке. Урна была инкрустирована черненой медью.

Так-то вот.

Что было в бумагах?

Насколько помню, там предлагался способ, как найти квадратуру круга. Был утопический план создания в Америке искусственных разветвленных семей. В плане указывалось, что достаточно всем людям дать новые средние имена, и тогда те, кому достанутся одинаковые имена, автоматически станут родственниками.

Что еще? Да, была там критика эволюционной теории Дарвина и эссе о природе гравитации, в котором мы приходили к заключению, что притяжение в древности носило неустойчивый характер.

Помню, была запись, в которой мы не соглашались с привычкой чистить зубы теплой водой, как будто это не зубы, а тарелки, кастрюли и миски.

Так-то вот.

Спрятать записи в урну решила Элиза. Элиза же собственноручно захлопнула крышку. В тот момент наши головы не соприкасались, поэтому то, что сказала Элиза, полностью исходило от нее: «Простись навеки со своим разумом, Бобби Браун».