«До свидания», — сказал я.
«Элиза, — сказал я, — почти во всех книгах, которые я читал, говорилось, что самое важное в жизни — это любовь. Кажется, пришло время сказать, что я тебя люблю».
«Валяй!» — сказала Элиза.
«Я люблю тебя, Элиза».
Она нахмурила брови и минуту стояла, задумавшись.
«Нет, — наконец сказала она, — мне это не по душе».
«Почему?»
«Как будто ты нацелил ружье мне прямо в затылок. Это способ заставить человека сказать то, что, может быть, он и не думает. Разве у меня остается возможность ответить что-либо кроме: „Я люблю тебя тоже!“
«Значит, ты не любишь меня?» — спросил я.
«А разве можно любить Бобби Брауна?» — ответила она.
20
На следующее утро к завтраку Элиза не вышла. Она оставалась в своей комнате до тех пор, пока я не уехал.
Вместе со мной в огромном мерседесе, управляемом шофером, уезжали родители. Я был их надеждой на будущее. Я умел читать и писать.
Мы еще не выехали за пределы яблоневого сада, а уже вступила в свои права забывчивость. Этот защитный механизм начинает действовать, если на человека обрушивается непосильное горе. Как педиатр, я уверен, что подобный механизм есть у любого ребенка.
Казалось, где-то позади осталась сестра, которая была не так умна, как я. У нее было имя. Ее звали Элиза Медлен Свеин.
Учебный год в моей школе был специально построен так, чтобы нам не приходилось возвращаться домой. Я ездил в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я бывал в летних лагерях.
Наконец все пришли к заключению, что, хотя я явно не гений и не способен на большую оригинальность мышления, но все же умственные способности у меня выше средних. Я проявил усидчивость и послушание, я научился извлекать умные мысли из гор галиматьи. Первый за всю историю существования школы я сдал выпускные экзамены. И сдал так успешно, что мне предложили дальше учиться в Гарварде. Голос мой еще не окреп, но я принял предложение.
Родители гордились мной. Иногда они напоминали мне, что где-то есть сестра, которая ведет полурастительный образ жизни. Ее поместили в дорогое заведение для людей подобного сорта.
От нее осталось одно имя.
Папа погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он возлагал на меня достаточно большие надежды и поэтому оставил своим единственным наследником.
Вскоре после этого печального события меня навестил в Бостоне толстенький с бегающими глазками адвокат. Его звали Норман Мушари младший.
На первый взгляд, история, которую поведал мне Мушари, была бессвязна и не имела никакого отношения к делу. Это была история женщины, которую на долгие годы упрятали в заведение для слабоумных.
Он говорил, что она наняла его, чтобы возбудить судебное дело против родственников, а также против пресловутого заведения за нанесенный моральный ущерб. Она также требовала немедленного освобождения и возвращения причитавшейся ей доли наследства, которой ее лишили незаконным образом.
У нее было имя. Вы, конечно, успели догадаться. Звали ее Элиза Меллон Свеин.
21
Много лет спустя мама скажет о лечебнице, в которую запихнули Элизу, как ненужную вещь на склад утильсырья: «Знаешь, лечебница-то была не из дешевых. Каждый день пребывания обходился нам в двести долларов. И потом, ты ведь должен помнить, Уилбер, как настоятельно просили врачи, чтобы мы держались подальше?»
«Конечно, мама, все именно так и было, — сказал я и простодушно добавил: — Я забыл».
В те времена я был не только тупым, но и ужасно самоуверенным Бобби Брауном. Учился я на первом курсе медицинского факультета, мои половые органы были ничуть не больше, чем у детеныша полевой мыши. А я уже вступил во владение огромным особняком на Бикон Хилл.
На занятия в институт и обратно домой меня доставлял шикарный «ягуар». В те дни я выработал свой неподражаемый стиль одеваться. Я одевался приблизительно так, как мог бы одеваться шарлатан от медицины времен, скажем. Честера Алана Артура. Я не изменил этой привычке», даже когда стал президентом Соединенных Штатов Америки.
Каждый вечер в моем особняке устраивались вечеринки. Я сам выходил к гостям обычно не больше, чем на пару минут. Во время этих явлений народу я неизменно потягивал пеньковую трубку с гашишем. На мне был изумрудно-зеленый муаровый халат.
Однажды, во время вечеринки, ко мне подошла миловидная девушка и сказала: «Какой ты безобразный! Ты самый сексуальный мужик, которого я встречала».
«Знаю, — ответил я. — Знаю, знаю».
Мама частенько гостила в моем доме на Бикон Хилл, где для нее были отведены специальные апартаменты. Я тоже часто бывал у мамы в ее доме в Заливе черепах.
Да, вот и репортеры осаждали нас и в Бикон Хилл, и в Заливе черепах. Не давали они нам покоя после того, как Норман Мушари младший вызволил Элизу из лечебницы.
Поднялось ужасно много шума.
Шумиха устраивается каждый раз, когда какой-нибудь мультимиллионер плохо обращается со своими родственниками.
Было очень неловко. Впрочем, этого и следовало ожидать.
Мы еще не виделись с самой Элизой. Нас не соединяли с ней по телефону. Но каждый день в печати появлялись обидные и справедливые слова, которые Элиза бросала в наш адрес.
В свою очередь, мы показали репортерам копию телеграммы, которую послали Элизе через ее адвоката. Показали мы и Элизин ответ.
Мы телеграфировали:
«Любим тебя. Твои мама и брат».
Ответ Элизы гласил:
«Люблю тоже. Элиза».
Элиза запретила себя фотографировать. Она приказала своему адвокату купить исповедальную будку из церкви, которую вот-вот собирались сносить. Во время телевизионных интервью она пряталась в этой будке.
А мы с мамой с волнением следили за каждой передачей, крепко взявшись за руки.
Мы успели отвыкнуть от Элизиного зычного контральто, поэтому нам иногда казалось, что в будку забрался чужак.
Но, будьте уверены, в исповедальне восседала Элиза, собственной персоной.
Помню, телерепортер спрашивал у нее: