- Растет! - требовательно пробурчал Хоботок сонным голосом. - Говори, говори, не останавливайся...

- Я не останавливаюсь. Все, что мы любили и потеряли. Или отдали кому-нибудь! Счастливо живут в этом тридевятом потерянном, подаренном, рассчастливом царстве, и оттуда никто ничего никогда не отнимет, и никто туда не залезет.

Она говорила усыпляющим сказочным голосом, все тише, все больше для себя самой, боясь замолчать, чтоб мальчишки не проснулись.

Вернувшийся капитан Петр Петрович, увидев темные окна, потихоньку вошел, отперев своим ключом, и стоял, хмурясь и прислушиваясь, в столовой, глядя на неубранный стол, потом, стряхнув оцепенение, прикрыл дверь, через которую вошел в столовую, зажег свет и заглянул в темноту детской.

- Спите, ребята? - спросил он своим благополучным, требовательным голосом.

Он подождал ответа, но его не было.

- Ну, спите, спите. - Капитан со странным отвращением услышал свой спокойный, разрешающий голос и, прикрывая дверь, подумал: "Если веришь, что человек спит, нелепо говорить ему: "Спи!" Вот я тоже лгу. Мы уже начали".

Теперь в доме шла самая обыкновенная, только немного тихая и как будто осторожная жизнь, точно все боялись проговориться о том, о чем все время думали. Как в той сказке, где тебе удастся добыть золото, если ты только не будешь при этом думать про белого медведя, и потому ты только о белом медведе и думаешь, стараясь про него позабыть...

Или как будто посреди комнаты открыт люк в глубокий погреб. Его очень легко обходить, он отлично всем виден! Но все-таки все время нужно не забывать, что где-то посреди комнаты черный подвал, в который можно оступиться, сделав один неверный шаг.

Днем ребята говорили с отцом о всяком таком, о чем говорят живущие вместе люди, о чем говорить легче, чем молчать, а по вечерам капитан Петр Петрович уходил из дому, а если не из дому, то в свою комнату, а дети - к себе: все старались, чтоб как можно скорей кончился вечер.

Хоботок по утрам, оставаясь иногда с отцом в пустом доме, играл с котом, пел песни, рисовал корабли и автомобили, но даже корм синичкам на полочку при отце стеснялся класть: полочка была мамина.

Однажды, услыхав особенно тягучие подвывания кота, капитан вышел посмотреть, в чем дело Хоботок баюкал, укачивая, запеленатого кота и плаксиво пел, очень похоже, утешающим старушечьим причитанием: "Как у нашего кота!.. Была мачеха лиха!.. Она била кота!.. Поперек живота!.." Кот, несмотря на утешения, противно завывал.

- Ты его совсем-то не задави, - посоветовал капитан и ушел к себе.

Вечером отец вполголоса окликнул из прихожей Ленору.

Он стоял перед зеркалом с фуражкой в руке, собираясь уходить, и упрямо смотрел на полку под зеркалом.

- Тут лежал гребешок, - сказал он так ровно, как можно сказать: "Вот и дождь перестал".

- Да! - отчаянно быстро кивнула Ленора. - Голубой!

- Ну?

- Это мамин гребешок! - И, вздернув голову, собрав все силы, приготовилась встретить его взгляд, когда он обернется, но он сказал что-то вроде "да" или "угу", надел фуражку и ушел, а у нее так колотилось сердце, что она не слыхала даже, как захлопнулась за ним дверь.

И опять по вечерам они ложились в своих комнатах рядом, через тонкую перегородку, и Петр Петрович курил и смотрел в потолок, а дети спали, шептались или рассказывали сказки.

Перегородка между их комнатами, как во всех новеньких домиках, была какая-то экспериментальная, и сквозь нее все слышно было лучше, чем через простую фанерную: щелканье выключателя, шепот и не только чирканье спички о коробок, но даже и то, зажегся ли огонек или спичка фукнула и погасла.

Обыкновенных сказок теперь Хоботку невозможно было рассказывать: все стали ему казаться зловещими или печальными. Не только такие, где выбрасывают старую елку.

Он начинал грустить, даже когда со свиной кожи позолота вся стиралась! Стерпеть не мог, чтоб стойкий оловянный солдатик угодил в печку!

И теперь в темноте по вечерам в тихом доме, разделенном надвое перегородкой, Ленора плела ему, неясно припоминая, старые сказки, которые совсем молоденькая мама, сама припоминая, плела своей маленькой, первенькой - Леноре.

Странные сказки... Капитан Петр Петрович иногда даже курить переставал, прислушиваясь через перегородку.

- В дремучем, громадном лесу жила Баба-яга Костяная нога, - начинал таинственно-приглушенный голосок Леноры.

- А не очень злая?.. Ну, не очень? - тревожно осведомлялся Хоботок.

- Ого! Злющая!.. А посреди леса стояла хижина, и там жил Лесоруб. Он заготовлял дрова. И когда наступали лютые морозы, жители селения топили печки в своих хижинах и грелись, а Баба-яга видела огоньки в их окошечках, и ее просто наизнанку выворачивало с досады. У нее даже живот болел от злости, так ей было досадно, что жители не замерзают да еще радуются, и во всем был виноват этот Лесоруб! И вот однажды она созвала пятерых самых своих пронырливых чертенят и велела им выжить Лесоруба из лесу.

Ну, чертенята - пожалуйста! Побежали, стали изводить и выживать Лесоруба. То в котелок с кашей ему подсунут дохлую жабу, то заберутся на крышу, сядут на трубу да и заткнут ему дымоход, то напустят полную хижину светлячков, так что ночью станет светло как днем, и заснуть невозможно, то соберут со всего леса филинов с самыми противными голосами, и те ночью ухают, рыдают и мяукают у него над головой, то подберутся ночью и раздавят у него на носу табачный гриб...

Лесоруб не спал, не ел, ругал чертенят, похудел и уже стал спотыкаться, когда шел с работы, но стоило ему подумать, как зимой все жители с ребятишками перемерзнут без его дров, он опять поднимался, брал топор и тащился на работу.

Вызывает Баба-яга к себе чертенят, спрашивает:

"Замучили Лесоруба?"

"Замучили! Слабый стал - идет, за елки носом зацепляется, ночами не спит, худой как червяк!"

"А все-таки лес рубит?"

"Рубит..." - хнычут чертенята.

"Марш отсюда! На глаза мне не смейте казаться, пока его вовсе не домучаете, чтоб из лесу сбежал да не оглядывался..."

А в лесу уже снегу - навалом!.. - страшным голосом проговорила Ленора и примолкла, задумавшись, сама глядя на снежные крыши в ночном окне. Вечерние дымы тревожно спешили в небо, где убегала, пропадая и выскальзывая из туч, раскаленная морозами полная луна, и стояли покрытые инеем косматые, как будто одичавшие, ночные деревья.

Хоботок капризно захныкал, и она спохватилась:

- Ну, снегу! Мороз трещит! Белки давно шкурки сменили. Зайчата, лисички - все в теплую шерстку оделись, одни чертенята по лесу ползают, шершавые, облезлые, и домой к Бабе-яге им нельзя никак: боятся!

И вот однажды ночью Лесоруб вдруг слышит: вроде котята! Что такое? Зима лютая, мороз, откуда котята? Выглянул: на снегу, у стенки его избы, мороженые чертенята.

"А-а, миленькие! - говорит Лесоруб. - Это вы мне все лето пакостничали?"

А они уже говорить не могут: одеревенели. Только один помаргивает: дескать, мы самые. Сознается.

"Ах вы, поганое отродье! - говорит Лесоруб. - Так вам и надо!" И все-таки ему их жалко стало. Черти, а малыши все-таки! Подхватил он их, как крольчат: кого за уши, кого за хвост, - и отнес четверых в хижину.

"Все тут?"

Они показывают, что нет: один, самый хиленький, в сугробе остался, не дополз.

Он и его подобрал, от снега отряхнул, к остальным на печку сунул.

Отогрелись чертенята, оживели, стали чего-то перешептываться, хихикать.

"Ну что ж? - говорит Лесоруб. - Оживете, опять безобразничать начнете?"

Те пошептались и отвечают:

"Этого мы еще не знаем. Вот думаем... А если мы тебя еще год будем выживать из лесу, уйдешь?"

"Нет, не уйду, хоть лопните..."

Так они в избе на зиму остались. Пришла весна. Баба-яга села в ступу, поехала проверять свои владения. Слышит издали: стук-стук, - рубит Лесоруб лес!.. Ах ты, чтоб тебе! А чертенята... Смотрит Баба-яга: один сидит, в котелке кашу веточкой помешивает, другой хворост тащит, двое ежом сковородку надраивают, чистят, а пятый на завалинке сидит, на балалайке играет!