- Зачем же метла-то через ять? - не выдержала Наденька.

- А как же веник? Что метла, что веник...

Наденька рассмеялась. Смеялся и Филипп, он положил перо и, запыхавшись, как после бега, тер лоб цветным платком.

Наденька села рядом. Она стала поправлять, объяснять, и ее волновало, что этот сильный мужчина, - она помнила, как он чуть не нес ее, взяв под ручку, - теперь почтительно кивал головой и послушно заглядывал в глаза. Ей захотелось ободрить его.

- Это пойдет, приучитесь, ничего, не огорчайтесь.

- Главное дело - привычка, - сказал Филипп, - и уметь взяться. В нашем деле взять: смотришь на другого - все враздрай, все тяп-ляп, ну, не умеет человек взяться.

- Ну вот, вы перепишите это. - Наденька хотела, чтоб дома Филипп переписал. Но он уж схватил перо, макнул и набрал в грудь воздуха. С таким аппетитом вонзил перо в бумагу, что Наденька подумала: "Взялся, взялся", и не остановила. Она смотрела, как старался Филипп, шептал губами, как маленький, и ей захотелось приласкать, погладить Филиппов стриженый затылок.

Васильев напряженно дышал. В квартире певучим басом часы пробили одиннадцать.

"C'est la que je voudrais vi-i-vre!"* - пела Таня в пустой столовой.

---------------------------------------

* Там я и хотела бы жить! (фр.)

Наденька сорвалась к двери.

- Нельзя ли потише! Тут занимаются.

Филипп переписал без одной ошибки, без одной помарки, только еще гуще обросли строчки завитками, крючками...

Наденька проверяла, а Филипп вцепился глазами, не дышал, ждал.

Наденька положила тетрадку.

- А что? - сказал Филипп и выпустил дух. Покраснел, улыбнулся задорно. - Взяться надо уметь, - и хлопнул по тетрадке.

Наденька подхватила чернильницу, но было поздно: чернила потекли на адвокатский стол. Но Филипп мигом вырвал из тетрадки лист и погнал переплетом на бумагу чернильную лужу. Выплеснул в пальму. Выскочил в двери, и Наденька слыхала, как он командовал в кухне:

- Да чистую, чистую тряпку давай, что ты мне портянку тычешь.

Он вернулся с мокрым носовым платком.

Чуть заметное темное пятно осталось на зеленом сукне - Филипп присыпал его золой.

Старуха топталась около с чайником.

- А ну, газету какую-нибудь, живо! - гаркнул Филипп. Старуха и Наденька кинулись в двери. Филипп сгреб золу на газету, сунул, не глядя, Наденьке в руки. Мокрое пятно темнело на сукне стола.

- Высохнет и будет, как было, - сказал Филипп и осторожно погладил сукно.

Он уж снова сидел, придвинувшись вплотную к столу.

- "Яти" - это без привычки только, а делом взяться... Наденька не сразу нашла прежний голос. Когда Филипп встал, чтоб уходить, Наденьке стало жаль, и она уже в третий раз повторила:

- Грамматику вы оставьте, не учите, главное - зрительная память, глазная память, - и Наденька поднимала палец к глазам; Филипп мигал несколько раз в ответ.

Наденька пошла проститься с Таней. Но Таню она не узнала. На Тане было неуклюжее бумазейное платье, волосы были зализаны назад и мокрой шишкой торчали на затылке. Толстые линючие чулки на ногах и стоптанные ботинки. Грустной птицей глянула Таня на Наденьку.

- Это что еще за маскарад? - спросила Наденька, она натягивала перчатку в прихожей. Таня чуть повела губами в ответ и прошла, волоча ноги, в гостиную.

Вечером дома Наденька думала, как там, в знакомой ей комнате, сидит Филипп и решает те задачи, что отчеркнула ему в Евтушевском Наденька. Ей захотелось пойти туда, ходить по комнате, и чтоб он спрашивал. Наденька ясно видела стриженый затылок и Филиппову руку с искалеченным ногтем на большом пальце.

Бородач

- ЧТО, начал? - сказал себе под нос служитель, когда на третий день он уносил пустую кружку из камеры Башкина.

Башкин стоял лицом к забитому окну, засунув зябкие руки в карманы пальто. Башкин чуть не заплакал с обиды. Он шагнул в дальний угол камеры, где он пуговицей от пальто ставил черточки на стене... Он отмечал дни. Приносили утренний паек, и Башкин ставил пуговицей метку. Он отметил место, где должна прийтись пятая метка, и здесь поставил крест. Это значило, что на пятый день он должен умереть от голода. Он любил этот угол, он ходил по камере и посматривал на этот крест, и тогда слезы удовлетворенной обиды тепло подступали к горлу. Придут, а он вытянулся посреди пола. Гордый труп. Будут знать.

Теперь это пропало. Башкин сам не заметил, как, шагнув мимо кружки, он ущипнул кусочек - самую маленькую крошку черного хлеба. Потом подровнял, чтоб было незаметно... Тупое отчаяние село внутри тяжелым комом, как будто подавилась душа.

Башкин сел на табурет, поставил локти на стол и крепко зажал ладонями уши. Смотреть на пометки в углу теперь нельзя - крест корил и мучил. Башкин сидел, и холодным ветром выла тоска внутри.

Вдруг он услышал ключ в замке, отнял руки, испуганно оглянулся. Надзиратель распахнул дверь и крикнул с порога:

- Выходи!

Башкин все глядел испуганно.

- Выходи, говорят, - и надзиратель резко мотнул головой в коридор.

Башкин запахнул пальто, сорвался к двери.

Другой служитель уж подталкивал его в поясницу, приговаривал:

- Пошел, пошел, жива!.. Направо, направо, пошел, на лестницу!

У Башкина колотилось сердце и запал, куда-то провалился дух. Он шагал через две ступеньки.

Опять коридор, служитель быстро из-за спины открыл дверь. Парадная лестница с ковром и на площадке трюмо во всю стену: Башкин мутно, как на чужого, глядел на свою длинную фигуру в стекле.

- Стой, - сказал служитель и толкнул трюмо.

Трюмо повернулось, открыло вход, служитель за плечо повернул Башкина и толкнул вперед. Башкин слышал, как щелкнула сзади дверь. Служитель уж толкал его в поясницу. Они шли по паркетному натертому полу, по широкому коридору.

- Пальто снимите. Шапку тоже, - Башкин был в парадной прихожей. Два жандарма сухими, колкими глазами оглядывали его. Служитель ушел. Башкин коротко и редко дышал. Колени неверно гнулись, когда пробовал ступать. Он опустился на деревянный полированный диван, что стоял у стены.

- Встаньте, тута вахтера место, - сказал жандарм. Башкин дернулся, вскочил, в голове завертелось, он ухватился за косяк дверей.

- Проси, - сказал из коридора круглый мелодичный тенор.

- Пожалуйте, - сказал нарочито громко жандарм и зазвенел шпорами впереди Башкина. Он отворил дверь и, цокнув шпорами, стал, пропуская вперед Башкина.

Огромный кабинет, высокие окна, ковер во весь пол, мягкие кресла. У стола стоял жандармский офицер, гладко выбритый, с мягкими русыми усиками. Он приветливо улыбался, как почтительный хозяин.

- А! Господин Башкин! Семен... Петрович? Очень рад. Присаживайтесь.

Офицер маленькой холеной ручкой указал на ковровое кресло у стола. Томно звякнули шпоры.

Башкин поклонился, шатнувшись на ходу вперед, и опустился, плюхнулся в низкое кресло. Он тяжело дышал. Он взглядывал на офицера, будто всхлипывая глазами, и снова упирался взглядом в ковер.

- Плохо себя чувствуете? - спросил учтиво и ласково офицер. - А мы сейчас скажем, пусть нам чаю дадут, - и он нажал кнопку на столе. Мельхиоровую фигурчатую кнопку.

- Подай нам сюда чаю, - приказал офицер, когда цокнул шпорами в дверях жандарм.

Офицер уселся в кресло, за письменный стол. Башкин мутными глазами водил по малахитовому письменному прибору, по белой руке с перстнем. Перстень был массивный, он, казалось, отягощал миниатюрную ручку.

- Что, там так скверно? - спросил офицер участливо. - Но все это, вероятно, недоразумение. Мы сейчас с вами это попытаемся выяснить.

- Да, да, недоразумение, - потянулся к офицеру Башкин. - Совершенно ничего нет, я не понимаю.

- Поставь сюда, - сказал офицер жандарму и очистил место на столе перед Башкиным. Дымился горячий чай, блестели поднос и серебряные подстаканники. - Видите ли, недоразу-мений сейчас множество. И во все эти дела впутывают огромное количество совершенно непричастного народа. Вы себе не представляете, какое количество. Что ж вы чаю-то - простынет.