Странно устроены глаза у Бориса. Мать говорит, что у него на радужной оболочке желтые и серые крапинки и оттого получается особый блеск. А кроме того, он дальнозоркий, может разглядеть не только колокола на Успенском соборе, но и лицо звонаря.

…Вон с баржи на берег сошел мужик — усы топорщатся в разные стороны, лицо выбрито чисто, а нос тонкий, злой. Интересный тип. Хорошо бы зарисовать его сейчас, да нельзя. Во-первых, Павел Алексеевич не велел. ("Раньше срока до натуры не пущу, не дастся тебе она".) А во-вторых, если тут с альбомом остановишься, любопытные замучают. Надо запоминать, все запоминать, благо в Астрахани, чудо-городе, есть на что посмотреть. Со всего света — из Средней Азии, с Кавказа, из Персии, из Европы, — отовсюду торговцы приезжают. Персы торгуют коврами, татары — конями, калмыки — шерстью, кавказцы — браслетами, кинжалами, греки — золотыми рыбами, даже французы приезжают с украшениями, духами и вафлями.

На набережной появился экипаж. Из него вышел широколицый старик с бородой лопатой. Жалобно скрипнула рессора. Следом, шурша юбками, выпорхнули две молодые купчихи.

От баржи навстречу им направился тот мужчина с усами. Старик протянул ему руку, поздоровался и степенно заговорил:

— Вот, батюшка, правду говорят: Петербург — голова, Москва — сердце, а Нижний — карман у матушки нашей России. Я так думаю: кабы не Астрахань, карману-то бы пустому быть. Стыдно сказать, а и грех утаить: Нижнему-то Новгороду до Астрахани по торговле далеко будет. Только разве что Нижний поближе к столице. Вся его сила в том… Как улов-то?

Купчихи стояли, освещенные солнцем.

Кустодиев невольно замедлил шаг, прищурил глаза. Одна в васильковом платье (не в сарафане — значит, модница!), красная шаль на плечах. Там, где шаль дает тень на синем, образуется лиловый цвет. Другая девица в оранжевой кофте и темной в горошек юбке. Алые серьги, бело-розовая кожа, черненые брови, гла-за-бирюза… Чистые краски, без примесей.

…1896 год. Борису уже восемнадцать лет. Осенью Павел Алексеевич Власов помог своему ученику составить прошение в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.

Закончились годы отрочества, когда силы, дремлющие в человеке, вырываются из мрака незнания, когда вера в себя обгоняет способности, желание приводит к победе и победа равна силе вложенного труда и страсти. Павел Алексеевич привил своему ученику главное — строгое и возвышенное отношение к искусству.

Борис терпеливо ждал ответа из Москвы.

"…Дней шесть тому назад, милая мамочка, — писал он, — я послал прошение и бумаги в Москву и теперь жду ответа… Сижу и жду у моря погоды, конечно, только хорошей. Сегодня Павел Алексеевич уезжает в Новочеркасск. Видимо… ему очень хочется, чтобы я попал в Москву, все меня наставляет, куда мне по приезде отправиться, где остановиться, Сейчас я готовлюсь к экзамену, рисую с гипсу, пишу натурщиков…

Как-то недавно зашел разговор относительно того, куда бы мне поехать на лето — будущие каникулы. Павел Алексеевич говорит, что можно устроиться в Хвалынске, потому что они хотят ехать на будущий год на дачу, а там есть свободные комнаты, так что мне можно будет с ними устроиться. Я бы очень хотел, чтобы эта поездка состоялась: все лето бы работал под руководством Павла Алексеевича, а это было бы больше чем хорошо…"

Осенью, получив ответ, Кустодиев уехал в Москву поступать в училище. Однако оказалось, что по возрасту его не могут туда принять. Тогда он отправился в Петербург. И 1 октября 1896 года подал прошение в Высшее художественное училище при Петербургской Академии художеств.

На Васильевском острове у самой воды, у холодной свинцовой Невы императорская Академия художеств. Охраняют ее два египетских сфинкса. Величественная колоннада в вестибюле, оттуда идут лестницы наверх. Длинные коридоры. Замкнутое квадратное здание с круглым двориком посредине. На дверях надписи большими буквами: «Архитектура», «Живопись», «Скульптура». В классах запах красок, мела; античные головы, руки, торсы. Запыленные кувшины, фрукты, цветы для натюрмортов. Деловито-скучные натурщики.

И большой зал, где сдавали вступительный экзамен по живописи. В течение четырех часов тут писали обнаженную натуру. Закусив пухлую губу, поминутно вытирая руки, молодой Кустодиев терпеливо "лепил красками" человеческое тело. Потом "влез в работу и забыл, что сейчас решается судьба". Стал быстро схватывать то одну, то другую краску, смешивать их и класть на холст. Вот кто-то попал в поле зрения его глаз, устремленных в этом огромном зале среди десятков мольбертов лишь на натурщика. Этот «кто-то» поправил ногу натурщика. "Репин, Репин", — пронеслось по рядам. Борис замер с поднятой над мольбертом кистью. Так вот он какой! В письме сестре написал: "Репин оказался человеком небольшого роста, худеньким и подвижным, с остроконечной бородкой и лукавым взглядом".

Кустодиев вышел из этого «страшного» зала, готовый к тому, что не будет принят. Уже строил планы, как все равно останется в Петербурге и будет еще год готовиться в мастерской Дмитриева. А в три часа открыли двери зала, и каждый мог увидеть на своей картине написанные мелом слова: «Принят», "Не принят". На картине Кустодиева стояло: «Принят».

"Ура, ура, ура! Добродетель наказана, порок торжествует! — в шутливом тоне писал он домой. — Я принят!

…Теперь мне придется работать, и много работать, чтобы удержаться и не ударить лицом в грязь. Ведь экзамен был только первый. Затем будет испытательный период, который протянется до 1 января. И если в это время получишь удовлетворительные номера за работы, то останешься, а если нет, то к первому января попросят удалиться…

P. S. Это письмо обращено не к личности, а вообще к "славному гербу Дома Кустодиевых"…

Павлу Алексеевичу напишу завтра письмо".

Работать он начал сразу истово, по многу часов, с самого раннего утра. Вставал, как только светало. Уж если его, астраханского провинциала, приняли, то он не позволит себе ни минуты роздыха.

В первый же месяц дали задание сделать композицию на свободную тему. Он выбрал тему "В мастерской художника". Стал мучительно искать компо-зящио…

Ходил по величественному городу с крылатыми львами, ангелами, вдоль чугунных решеток Летнего сада, по красивейшей набережной, а сам думал о композиции. Десятки фигур в самых разных позах набрасывал в своем альбоме. А когда уже был натянут и прогрунтован холст, когда светлой охрой нанесена наконец найденная композиция и пришло время работать красками, именно тогда над Петербургом повисло свинцовое ноябрьское небо, солнце надолго исчезло с горизонта. Светлых часов для живописи можно было «наскрести» за день всего два-три.

Ах, как сердился Кустодиев на это небо и вместе с ним на город! Как нужен ему бездонный астраханский небосклон!..

Картина все же была написана к сроку. Кустодиев привел Сашу, усадил ее в кресло и открыл полотно. Сестра долго и внимательно смотрела.

В центре спиной к зрителю стоял художник в свободной светлой блузе, он что-то вдохновенно рассказывал. Три слушателя сидели на диване и в кресле, расположенных по диагонали, это расположение создавало ощущение глубины мастерской. Перспективу усиливал свет, падающий из окна.

— Как удачно получилась у тебя правая фигура, — воскликнула Саша. Ноги вытянуты, руки в карманах. Так естественно!.. Узнаю Васю!

Борис писал эту фигуру с Василия Кастальского, Сашиного мужа, с которым по приезде в Петербург быстро подружился. Что касается лица, то это был совсем не Василий. Лицо было иронически-насмешливое. Это выражение частенько скользило теперь в рисунках Кустодиева, да и в его собственном лице. Может быть, таким образом он пытался скрыть свою внутреннюю ранимость, свою чувствительность?

За эскиз "В мастерской художника" Кустодиев получил шестнадцать рублей. В тот же вечер он сообщил об этом родным в Астрахань, и весьма эмоционально:

"Вы не думайте, что я «загуляю», — нет, на эти деньги в «киятр» пойду, штаны куплю из холста. Здорово? Ведь это как-никак первый заработок "искусством"!"