А вчера мы среди бела дня улизнули от четырёх охотников прямо на перископной глубине, приклеились к поверхности моря снизу. Так он нас почти не слышат и эхолокатором не видят. Три с половиной часа ползли на самых малых оборотах, боясь поднять перископ. Они крутились позади нас; там вдалеке ухали разрывы глубинных бомб, а мы всё злились, что нам не загрузили ни одной акустической торпеды, которые сами наводятся на шум вражеских винтов. Мы здорово устали вчера.

Кроме того, Змей просто загонял экипаж, направляя на верхнюю вахту  не только тех, кому это обычно положено, но также парней из технического дивизиона, включая нас, радистов, и иногда даже кока. Он меняет расписание вахт, как ему в голову взбредёт, в зависимости от погоды и ситуации вообще, и даже сам стоит верхнюю вахту. Вообще-то, с точки зрения устава и всех неписаных морских законов, дёргать подвахтенных есть вопиющее безобразие (и уж тем более кока!), но зато люди перестали спускаться вниз с воспалёнными глазами. Я тоже торчал на мостике с биноклем, не отрывая взгляд от назначенного мне сектора горизонта. Не трогали только акустика Йозефа – он всё время был на своём посту. Таков оказался корветтен-капитан Пауль фон Рёйдлих. Сколько ему лет? На вид совершенно непонятно. Фогелю я бы дал тридцать три или тридцать пять, а этот... никак не угадаешь. Щёки и лоб в морщинах, но в серых глазах — озорной мальчишеский задор, какой-то бесовский огонёк. Жуткий прищур и открытая улыбка (а зубы у него кривые). Постоянно в белой фуражке, даже под водой, и никогда не снимает с шеи Рыцарский крест, хотя одет в ковбойку и подтяжки. Других крестов не носит, а ведь они, несомненно, должны у него быть. Себе на уме, но при этом прям, как черенок от лопаты. Ко всем, кроме первого помощника, обращается по имени и на «вы», а к Фогелю почему-то только по фамилии. Кто-то (уже после меня) в первый же день по инерции сказал ему «герр капитан» вместо «герр корветтен-капитан», а он не обиделся, принял доклад, да так дальше и поехало. Шутки у него — не поймёшь: то добрые и весёлые, то мрачнее некуда, то образец интеллигентности, то несусветная похабщина, но весь экипаж с готовностью ржёт. Решения принимает за считанные секунды, и какие решения! Сорвиголова, desperado – я бы так сказал – но у этого сорвиголовы, кроме прочего, опыт и точный расчёт. Это стало ясно после первого же погружения. Словом, флибустьер какой-то. Вообще-то, таких на флоте уважают — точнее, в таких капитанов экипажи просто влюбляются. Однако посмотрим, как оно будет дальше.

Что же до Фогеля, то он всё время ходит в толстом зелёном свитере и обычной матросской пилотке. И почти всё время молчит, только краткие команды, и всё. У него застаревший шрам на левой щеке и орлиный нос, как у индейца.

Странная радиограмма, написанная капитаном, лежит у меня в сейфе с шифровальными блокнотами. Она гласит: «Кноке BdU АL 7183 атакованы глубинными бомбами повреждён корпус всплыли противника не наблюдаем тонем U925». Остаётся только зашифровать её, добавить подписной номер и отправить в эфир, когда прикажет Змей — в обычном режиме и в сверхбыстром. Кроме того, он приказал не передавать повторно те радиограммы, на которые не получено квитанций из штаба. Просто молчим до очередного сеанса связи, и всё. Я ничего не понимаю, а Герхард только пожимает плечами.

Мы постоянно слушаем вражеское радио. Это не только не запрещено, но даже предписано. Янки трезвонят о том, что все базы подводных лодок во Франции блокированы с моря и с суши, вот-вот падут. Понятное дело, после этого настроение в отсеках упало, экипаж приумолк, шуточки стихли. Нет-нет, не может быть, это просто пропаганда, чтобы понизить наш боевой дух! Ведь наш штаб ничего подобного нам не говорит! А даже если и блокированы — разве мы не прорвёмся? Вот когда выполним задание, тогда и будем думать. Змей непременно найдёт выход из любого положения.

А пока что мы «идём курсом вест к Исландии, квадрат AE 6976».

Сегодня именинник Йозеф Вист, наш музыкант-акустик. Снова будет маленький скрипичный концерт с большой коробкой анекдотов.

THREE

Яхта стояла, покачиваясь на бирюзовых волнах (а ветер к тому времени упал баллов до трёх) и хода не имела. Это была «Beneteau», отличная французская мыльница-люкс, стоящая кучу денег. Что-то нехорошо трепыхнулось у меня в груди, но в первый момент я не понял, почему именно. Я крикнул Мэгги; она вышла наверх, уже выспавшаяся. В руке она держала расчёску — у неё были восхитительные тёмно-русые волосы почти до пояса.

И она сказала вполголоса:

— Смотри на паруса.

Действительно, с яхтой было не всё в порядке. Грот был спущен, но не просто спущен – он вывалился из лик-паза мачты и съехал с гика, накрыв собой рубку; незакреплённый фал болтался. Стаксель хлопал туда-сюда — яхту слегка дрейфовало. Это был шлюп (а они только шлюпы и делают); на корме наши глаза прочли его имя: «Пеламида». Чуть ближе мы поняли, почему грот свалился с гика на рубку — «лентяйки» левого борта были порваны, и ничем не поддерживаемый парус упал вбок. На палубе не было ни души. Мэг спустила стаксель, и под одним гротом мы аккуратно подошли лагом к неизвестной яхте с голым флагштоком. Кроме того, яхта ещё и сидела в воде чересчур уж глубоко. Мэг взволнованно тронула меня за руку:

— Кровь... — прошептала она, указав пальцем в сторону кокпита.

Вместо ответа я показал ей взглядом на шесть пулевых пробоин в левом борту. Кокпит и палуба возле него и впрямь были вымазаны кровью, словно там тащили за ноги тушу только что зарезанной свиньи. Стоя рядом с Мэг, я почувствовал, как она вздрогнула, сказав это слово — «кровь». Известно, что женщины больше боятся крови и ножа; на мужчин куда большее впечатление оказывает огнестрельное оружие. Поэтому я глядел на пробоины, как зачарованный, силясь понять, что же здесь могло произойти. Мэг пришла в себя раньше и полезла в форпик за кранцами.

— Возьми штурвал, — приказал я, когда мы вывалили кранцы по правому борту. — А я пойду и посмотрю.

Прежде всего, я быстро спустился в каюту за револьвером, который Мэгги отняла в Гонконге у незадачливого грабителя. Это было год назад, и с тех пор из него было сделано всего лишь два выстрела, когда Мэг опробовала свою добычу, бабахнув по унесённому с какого-то пляжа резиновому мячику. Тогда она утопила его со второго раза — не помню, говорил я вам, что она была ещё и отменным стрелком? Винтовка тоже была её — вполне легальная и с оптическим прицелом.

Прыгнув на палубу «Пеламиды», я тут же велел Мэг отойти на четверть кабельтова — мало ли что. Однако всё было тихо, и из открытого люка не доносилось ни звука. Взведя курок «кобры», я стоял на чуть согнутых ногах, выжидая долгую паузу. Потом приподнял парус, направив туда ствол, но под ним никого не было. Тогда я прошёл по левому борту на нос, где также ничего особенного не увидел, и по правому до кокпита, запачканного кровью. Пора было лезть внутрь, но я всё ещё не решался — как бы чувствовал, что там кто-то есть, и беспокоился, сумею ли я быстро и правильно среагировать, если произойдёт что-нибудь неожиданное. Мэг на «Отчаянном» стояла неподалеку, удерживая корвет в левентике. Наконец, я решился,вздохнул поглубже и нырнул в сдвинутый люк. И сразу же увидел живое существо.

Это был обыкновенный чёрно-серый спаниель с обвислыми ушами и куцым хвостиком. Он сидел на овальном обеденном столе красного дерева. Он не кинулся ко мне с лаем, не заскулил — вообще не пошевелился, если не считать того, что смотрел прямо на меня широко открытыми карими глазами. В этих глазах я прочитал безумную, просто непередаваемую тоску. С опаской (а вдруг цапнет?) я подвинулся к собаке, но перед этим внимательно оглядел ту часть салона, которая была доступна взору, помогая глазам револьверным стволом.

Салон был полон воды — наверно, на фут выше уровня пайол. «Пеламида», несомненно, имела течь, и никто не мог поручиться, что она не потонет в самое ближайшее время. Однако я решил, что минут пять или десять у меня ещё железно есть.