Христианство перевернуло страницу третьего тысячелетия, и все больше и больше становится очевидным, что его символическое ядро претерпевает глубокую трансформацию. Начинают появляться новые образы Бога, включающие Женственность, в некоторых церковных молитвах употребляется язык, отражающий половые различия, и проявляется новое ощущение значения фразы «Бог за работой в истории».[172] Однако еще остаются неразрешенными вопросы огромной важности. Являются ли эти символы лишь произвольно выбранными, или они долговременны и подлинны? Куда идет традиция? Что на самом деле означают эти изменения? И как может человек, которому эта религиозная традиция не безразлична, помочь ей продвинуться дальше?

В этой главе я рассмотрю вопрос о том, как человек может помочь религиозной традиции индивидуироваться. Для этого я сделаю обзор поздних размышлений Юнга и некоторых его визионерских опытов. Совершенно очевидно, что в последние десятилетия своей жизни Юнг активно и неустанно задавался вопросом о потенциале дальнейшей эволюции христианской доктрины и символики. Он обсуждал эти вопросы на интеллектуальном уровне в таких работах как «Эон» и «Ответ Иову», но он обращался к ним также всем своим существом более непосредственными и личными способами. Его собственные психические процессы были глубоко вовлечены в дилемму современного христианства, ведь он был свидетелем духовных конфликтов своего отца-пастора.[173] Установка, которую он выработал по отношению к христианству во взрослой жизни, – это отношение терапевта к пациенту,[174] и как терапевт, глубоко захваченный страданиями своего пациента и берущий эти страдания на себя, чтобы исцелить,[175] Юнг вобрал в себя конфликты христианства и искал решения в ответах, которые давала его психика. Его размышления и переживания могут быть полезны для ищущих путь в дальнейшей эволюции христианства в XXI столетии.

Один из самых великих вкладов Юнга в современное сознание – это открытие, или, скорее, научное переоткрытие, того, что «нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента…», как выразил эту мысль Джон Донн в XVII веке. Великое значение этого открытия – в его потенциале к преодолению проблемы морального разложения и изоляции, от которых страдает так много современных людей. Юнговская концепция коллективного бессознательного выдвигает идею о взаимосвязанности людей. Это важный элемент в растущем повсеместно осознании проявляющегося потенциала глобального сознания и новой формы духовности, которая будет всеобъемлющей. И каждый человек может внести в это свой вклад. Излагая концепцию коллективного бессознательного, Юнг утверждает не только, что все люди глубоко связаны друг с другом, но и то, что ни одно индивидуальное переживание не является абсолютно идиосинкратическим, отдельным от судьбы остальных. Концепция работает в обоих направлениях: индивиды соединены с целой группой или сообществом а на деле – со всем человечеством, вместе с тем на целое влияют отдельные индивиды.

Стало быть, глубокие внутренние переживания человека оказываются не только личными, часто их значение простирается гораздо дальше. То, что воспринимается как очень личный опыт, иногда отражается в переживаниях многих других, а может быть, до определенной степени и всего человечества, но мы по большей части не осознаем этих связей.

То, что один человек получает от нуминозного переживания встречи с архетипическим образом, стало быть, тоже может иметь ценность и для более широкого круга людей. Практически мы начинаем рефлексировать или интерпретировать из непосредственных и личных соображений, но в случае с архетипическими образами горизонт значения не должен быть ограничен личной психологией, даже если человек говорит о чем-то эфемерном и, на первый взгляд, таком уникальном и характерном лишь для него, как сон или видение. Религиозные переживания отдельного человека могут иметь значение для развивающейся доктринальной образности, а она, как мы знаем, оказывает широкое и глубокое влияние на коллективное сознание. В случае универсальной религии, такой как христианство, это влияние распространяется на все человечество.

Мои нынешние размышления базируются на исходной предпосылке о том, что сильные впечатления, архетипические по своей природе, испытанные Юнгом, значимы не только для него, но и для всех. Сходным образом то, что происходит с нами, значимо не только для каждого из нас индивидуально. Возможен эффект расходящихся кругов от брошенного в воду камня. Более широкое сообщество может получить от этого пользу, а иногда просто нуждается в предупреждении об опасности. Часто подобные сигналы трансцендентного,[176] дающиеся непритязательному и скромному человеку, живущему изолированно, могут помочь большому сообществу на пути индивидуации. Сообщество, на которое я ссылаюсь в этой главе, – это современная христианская церковь.

В «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» Юнг утверждает, что многие из его ранних проблем, сомнений и борьбы с Богом и христианскими верованиями уходили истоками в его семью и тот исторический период культуры, который контейнировала его семья.[177] Еще совсем молодым человеком он уже сталкивался с духовными и религиозными проблемами, с которыми имели дело и его отец, и его дядья-пасторы, которых было шестеро, а также его учителя и в более широком охвате – швейцарский и европейский культурные миры. Это не было характерно для предыдущего поколения, когда дед Юнга, ведущий протестантский священник Базеля Сэмюэл Прайсверк, мог с убежденностью верить в то, что языком небес был еврейский и что второе пришествие произойдет, когда евреи вернутся в Палестину.[178] Отец Юнга, Пауль, принадлежал к переходному поколению между традицией и современностью и был, по мнению его сына, сокрушен неистовым конфликтом между наукой и религией. В собственном случае Юнга очевидно, что одним из ключевых конфликтов раннего периода его жизни был религиозный.

Его знаменитую фантазию о Боге, испражняющемся на Базельский собор, нужно поместить в этот контекст. История эта известна. Двенадцатилетним мальчиком Юнг однажды вышел из школы и посмотрел вверх на прекрасный, сияющий Базельский собор. Над церковью, местом профессионального служения его дедушки, Сэмюэля Прайсверка, он вообразил Бога, восседающего на троне. В этот момент все казалось прекрасным в мире. Однако внезапно он был захвачен вызывающим слабость предчувствием, что сейчас случится нечто ужасное. Он не мог позволить себе продолжить фантазию и ринулся домой, где в течение трех дней пытался контролировать ум и не допустить недозволенных мыслей. Наконец, он сдался:

Завершение фантазии принесло облегчение и чувство благодати. Он помыслил невыносимую мысль и почувствовал, что сам Бог хотел, чтобы он додумал ее. Другими словами, он завершил архетипическую историю, рисующую Бога разрушающим свой собственный храм.

Многие комментаторы размышляли о личных мотивах, лежащих за этой враждебной фантазией, и я вовсе не пошел бы по ложному следу, задавшись целью понять семейную динамику ранних лет Юнга. Однако такой подход упускает нечто большее, а именно, что подобная фантазия отражает шаткость традиционного религиозного контейнера и радикальное изменение образа Бога, выразившееся в религиозной мысли и размышлениях современников на эту тему. Можно заметить, что Ницше, также живший в Базеле в конце XIX века, почти в тот же исторический момент заявил, что «Бог умер», подразумевая под этим, что христианство и его основной миф были сокрушены. И верно: для современных мужчин и женщин сверкающая золотая структура верований и доктрин, символизировавшая изначально чистую и незапятнанную религиозную традицию, ныне сокрушена. Успокоительный комфорт приобщенности к нетронутой христианской традиции более недоступен, а Бог, рассматриваемый как исполненный любви правитель человеческой истории, оказался опасным и деструктивным, или не заботливым.[180] Это маркер сдвига в индивидуации, который я называл separatio. Такое случается, когда человек покидает безопасную гавань контейнированности и идентичности, а также когда традиция, подобная христианству, подвергается сходному кризису. Что следует за этим? Период лиминальности, время неопределенности и замешательства, когда новые возможные образы проявляются из коллективного бессознательного и могут служить символами, ведущими к новой интеграции.