— А ты абсолютно, до конца уверен в том, что этот Членс существует?

— Нет, — ответил Слад.

И Цмип полностью растворился в искрящейся ласковой влаге, которая стала теперь им самим и вообще всем, что только возможно и невозможно.

Бедрила стоял в своем коричневом кубе и смотрел сквозь одну из его почти прозрачных стен на воцарившуюся повсюду ночь. Восторг и какая-то сладкая грусть захватили его душу, словно скопища прекрасных, печальных ангелов, устремляющихся к безднам божественного света. Вокруг было невыносимо тихо, будто вся жизнь умерла здесь, оставив только неясный призрак надежды на свое воскресение. Все солнышки беззвучно замерли в своих кубах, боясь совершить любой небольшой шорох, даже самый безобидный жест, илиже легкий вздох, который мог бы выдать их присутствие и хоть как-то обнаружить их существование и наличие. И хотя радость победы над своими сородичами еще клокотала в них притным злобным счастьем, прибытие нового нведомого сущетсва, от которого неизвестно было чего ждать, вновь повергла их в оторопелое уныние и неприятный страх. Но Бедрила не испытывал никакого страха; нечто неизведанное и сладостное переполняло всего его в эти ночные мгновения, заставляя его ощущать какую-то странную, непонятно к комуобращенную, благодарность. он оцепенело стоял в своем кубе, как и сотальные, не пытаясь даже взмахнуть щупами, или слегка подпрыгнуть, но благодать некоего истинного знания пронзала его трепещущий центр, словно добрый луч, пущенный в него великим загадочным существом, находящимся везде и нигде и хранящим в себе подлинную тайну мира.

— Кто ты? — вдруг застрекотал он вслух, обращаясь к этому существу, сам пугаясь своих звуков, но потом беззастенчиво улыбнулся, раздвинув концы своего ротика, и ощутил прилив новой волны счастья, печали и тепла.

Некоторое время он продолжал стоять, наблюдая прекрасность темно-алой ночи, а затем вдруг сложил в клубок над собой свои верхние щупы, слегка присел, чтобы оттолкнуться от пола куба, и выпрыгнул из него далеко вперед, на почву, которая мягко приняла его сильное, преображенное Сладом тело и взметнула ввысь ночную багровую пыль.

Никто не отреагировал на его резкий, откровенный прыжок. Белый куб Слада светился изнутри, но что там происходило, было непонятно; очевидно, дневной пришелец тоже находился там, а, может, он уже и сгинул куда-нибудь — Бедрилу, однако, это почему-то сейчас совершенно не интересовало.

Бедрила встал на почве во весь рост, ощутив собственную нынешнюю мощь и, одновременно, какую-то свою безмерную малость, по сравнению со спящей планетой, черным небом и мириадным светом рассыпанных по всей выси казуаров. Вновь нагрянувшие на него

восторг и сладкая грусть словно смывали его отсюда в какую-то странную, запредельную даль, которая буквально подавляла и почти уничтожала здешний, слонышко-Сладовый мир своей ослепительной вечностью, чудесностью, безмерностью света и ужаса, нераздельностью добра и зла и какой-то непонятной, почти осязаемой кончиками щупов, близостью. Бедриле даже казалось, что вся эта даль сокрыта внутри него самого, а в сердцевине, начале и конце этой дали был Некто, создающий все, что было, и чего не было, хотя это все и было Им, — и начинаясь Им, Им и замыкалось; и как только отзвук понимания Его коснулся Бедрилы, он тут же дико вздрогнул, как будто в агонии непереносимой высшей благодати, отпрянул куда-то назад, к совему кубу и рухнул на почву, забившись в конвульсиях величайшей, сияющей мировой радости и, одновременно, глобальнейшей, вселенской, бесконечной тоски.

Этот чудовищный миг прошел, оставив на душе Бедрилы чувство жуткого горя и окончательного счастья. Бедрила неторопливо поднялся, еле-еле управившись со своими ослабевшими щупами, повертел туда-сюда телом, словно проверяя, что с ним ничего не случилось, и осмотрелся.

Ничего не изменилось; продолжалась тихая ночь; стояли темные коричневые кубы с замершими в них солнышками, а в центре все так же светился непроницаемый белый куб. Красноватая поляна с кубами тянулась до самого горизонта, и где-то вдали, справа, темнел почти невидимый прудик. Слева почва образовывала пригорки, вырезающиеся на фоне темного неба черными угловатыми контурами. Все было так, как вегда.

Бедрила посмотрел вперед, потом повернулся и посмотрел назад. Еще один взгляд в небо, и он неожиданно осознал, что безмерно любит все окружающее — все то. что было перед ним, и все, что за этим скрывалось, если даже и не скрывалось вовсе ничего;

и более всего он любит Того, кто сейчас осенил его своей невероятной печалью, благодатью и жетким светом.

— Кто Ты?… — повторил он свой недавний стрекот, уже не пугаясь, ибо знал, что с ним ничего плохого не может сейчас произойти, и никто над ним теперь не властен. Вдруг внезапное отвращение возникло в нем: слишком все это было невероятно и почти неосознаваемо. Но это отвращение тоже было сладостным, как и грусть, как и счастье, и тоска.

— Я люблю Тебя!.. — воскликнул Бедрила, сложив свои многочиленные щупы перед собой.

— Я — пыль Твоя, сон твой, отблеск Твой, прах!.. — громко и проникновенно застрекотал Бедрила. — Кто бы Ты ни был, я верю в Тебя, я преклоняюсь пред Тобой, я люблю, люблю, люблю Тебя!..

Он постоял в тишине, радуясь ей, словно своей сбывшейся заветной мечте.

— Ты, сотворивший все, уничтожающий все, находящийся в начале и конце, существующий и не существующий, возьми меня к Себе, будь со мной, дай мне остаться в Твоем мире, укажи мне путь, позволь мне быть с Тобой и сражаться во имя Твое!.. Как я мог

жить, не зная Тебя, не зная Твой мир?!.. Я был слеп, я был глух, я был гнусен и темен, но теперь я знаю, что Ты есть, и появился смысл, и я увидел все то, что Ты создал, и ощутил Твою мощь, Твою любовь, Твой мрак и Твой свет!.. Убей меня, только никогдане покидай меня!!

Трепет великого смирения охватил Бедрилу; он буквально захлебнулся всеми этими признаниями и стоял теперь, зажженный пламенем переполняющих его чувств, не зная, что же делать дальше.

Но ничего не изменилось; все так же продолжалась ночь, все такие же казуары блистали на небе, и все тот же вохдух пронизывал ширь планеты. Бедрила постоял еще немного, шепча что-то про себя, затем грустно улыбнулся, на этот раз едва раздвинув концы ротика, помахал верхними щупами, словно с кем-то прощаясь, и радостно, будто наевшись одуряющей солнышковой почвы, запрыгал обратно в куб.

Цмип очнулся в жилище Слада, тут же ощутив лихорадящие его постоянные мерзкие ознобы и общую разбитость. На душе было погано и тоскливо, будто ему объявили, что сегодня он сдохнет и никогда, ни в каком больше облике, не воскреснет. Концы его ног

ломило от внутренней противной боли. Внутри головоторса будто поселился маленький, злобный жочемук, грызущий внутренности и нагло похихикивающий. Вдруг Цмип захотел есть. Приподнявшись, он обнаружил лишь сидения и мигающий желтым цветом сигей. Он попробовал встать и тут же почувстовал разлитую во всем теле тяжелую утомительную слабость.

"Что за жжна!.." — раздраженно подумал он по-этрусски.

Еле-еле как-то доползя до сигея, он присосался к нему шпилем. Скушав какую-то его часть, Цмип почувствовал себя чуть лучше и смог встать на свои четыре ноги. Жуткая тоска никак не проходила — Цмип вообще не помнил, чтобы он чувствовал себя так плохо, в каком бы воплощении он не находился.

"Вот она — плата за телесность, к которой я так стремился! — грустно подумал Цмип. — Спокойно, надо попробовать сделать так, чтобы это нравилось. Главное ведь, не состояние, а твое к нему отношение. Ух, как болят ноги, как ноет головоторс!.. Какой… кайф!.."

Цмип попытался настроиться на приятность своих нынешних гнусных самоощущений, но ему это не слишком удалось. Тоска усилилась до такой степени, что он уже начал предполагать, как бы ему самоубиться, но совершенно не знал, может ли его вообще что-нибудь убить, ведь он все-таким был бывшим звездом — звеяздом и сохранил некоторые, присущие звездам, черты, в том числе, наверное, бессмертие и неуязвимость. Он потрогал одной из рук свое тело и понял, что оно, несмотря на внутреннюю нынешнюю слабость, внешне крепко и безнадежно сильно. И к его ужасной тоске прибавилось еще и отчаяние.