Самое общее впечатление Берна об увиденном и понятом за время блужданий укладывалось в слова: мир повышенной выразительности. Устойчиво-динамичной выразительности.

Выразительность бывает статичной, застывшей — такова выразительность горных хребтов. Выразительность бывает бурной — такова выразительность разгулявшихся стихий; такова же выразительность человеческой истории в драматичные периоды ее, в годы потрясений и поворотов. Выразительность этого мира была не застывшей, не драматической — устоявшейся.

Динамичной ее делала повышенная подвижность, изменчивость всего на поверхности планеты. Уж не говоря о циркуляции грузов по фотодорогам, хордовым туннелям, морским и воздушным путям, о быстрых строительных преобразованиях — нормой считалась жизнь, в течение которой человек поработает всюду. В этом мире не было устойчивой карты поселений, любые возникали, росли или исчезали по мере надобности. Имелись и образования, вокруг которых надолго завихривались интересы людей, вроде Биоцентра, но в целом домом — и не декларативно, реально — была Земля.

Выразительность проявлялась в облике людей — и в интересности их проектов и дел. Она была в чистоте вод, в яркости красок закатов и восходов, в отчетливости уходящих за горизонт облачных гряд — и даже в мрачности таежных чащоб, в которые доводилось забредать Берну.

Сильное впечатление производили исполняемые ИРЦ переключения погоды. Берн теперь знал, как это делается: дополнительный нагрев суши в точно рассчитанных местах, охлаждение ее в других создают воздушное течение, которое влияет на форму зарождающегося циклонного вихря; где-то вертолеты ИРЦ высевают в воздух частицы, конденсирующие атмосферную влагу в облака (а их, если понадобится, в дождь); в иных местах распыляют в воздухе вещества, рассеивающие облака. Все это была техника. Но когда это делалось, то сочетание масштабов и быстроты преобразований картин погоды с вложенными в них знаниями, разумом создавало естественные симфонии, от которых замирала душа.

…Берн все последние недели был настроен философски-созерцательно; вникая в этот мир, он надеялся глубже понять себя. Лежа сейчас на краю острова с закинутыми за голову руками, он отшлифовывал свои впечатления.

Прежде выразительное в природе он понимал только под воздействием искусства, первичное через вторичное: музыку ударов волн о скалистый берег, например, он сначала услышал в произведениях Бетховена, а уж потом в натуре, на море.

Точно так и зеленую прозрачность волн под солнцем он сначала заметил на картинах маринистов, а потом — на родном Цюрихском озере. Ни ледоходы на больших реках, ни вулканические сотрясения тверди, ни наводнения не пробуждали музыку в его душе. Наверно, он был слишком цивилизован: отретушированное и заключенное в рамочку отражение природы казалось ему лучше оригинала.

Но теперь было не так. Великий дирижер ИРЦ, запрограммированный людьми, исполнял посредством природных процессов концерты-преобразования. Все в них: и движения нагромождающихся в три яруса туч, и расположения просветов, и колыхание трав под порывами ветра, искусственно возбужденного, и шум деревьев, озарение закатным солнцем лесов и вод, пространственная ритмика молниевых вспышек в искусственных грозах и непреложно ясный грохот громов — все имело и повышенную против прежнего, чисто естественного, красу, и, главное, большой смысл.

Солнце склонилось к закату, небо очистилось от облаков. Но было еще жарко.

Неудобство летающего острова в том, что на нем не чувствуешь ветра — только порывы его. Берн перекатился в тень дубков, выросших у края.

Позади слышались плеск воды, взвизги малышей, изредка вразумляющий голос Ило… Команда «орлов» осела на острове вчера пополудни. Здесь была влюбленная парочка и йог. Парочка, спугнутая возней детей, снялась и улетела, а йог как стоял вот здесь, у дубков, на голове, так и продолжал стоять, пока девочки не повесили ему на ступни по венку из одуванчиков.

Тогда он сердито фыркнул, встал, тоже намерился улететь, но Ило вежливо удержал его и попросил научить детей правильному глубокому дыханию.

Вчерашний вечер и сегодня утром тот тренировал «орлов» в волне вдоха-выдоха от низа живота до верха груди, в дыхании только животом, только диафрагмой, попеременно через одну ноздрю, в чередовании ритмов… В обед йог улетел. А малыши и сейчас надувались для прилива бодрости и сил — понравилось.

Ило задал детям работу: очистить от водорослей пруд — кроме поэтического уголка с белыми лилиями. Принцип «Земля — наш дом» налагал и обязанности, исполнять которые приучали с детства. Купаться после трудов в своем пруду было для «орлов» особым удовольствием.

Дети называли остров «лапутой»; похоже, что это название, только с порядковыми номерами: Л-151, Л-870 и т. д. — было в общем ходу. Остров напоминал облако километровых размеров, белое снизу (Берн сначала и принимал их за плоские облака), но спрессованное до сорокаметровой толщины. Это был участок земной суши с доброкачественной почвой на глиняном подслое, с травами, деревьями, кустами, с шестидесятиметровым в поперечнике озерцом, вода в котором пополнялась от дождей, и с тремя переносными коттеджами — их вертолеты ИРЦ доставляли всюду. Экологов, вероятно, ошеломило бы сожительство на «лапутах» трав, цветов, злаков, которые на нормальной суше разделены тысячами километров, соседство на деревьях воробьев и попугаев, скворцов и колибри, насекомых, собранных по всей Земле, от полюса до полюса.

Покоилось все на тридцатиметровом (в среднем — у краев потолще, в середине тоньше) слое алюмосиликатной вакуумной пены. Она изготавливалась примерно так, как пористая пластмасса, только не на Земле, а в межпланетном вакууме, в космосстроевских высях и сочетала прочность строительного бетона с легкостью, которую нельзя даже назвать воздушной: воздух на средних высотах был вдвое тяжелее ее. Тонна пены поднимала тонну груза.

Век назад, в разгар Потепления (и из-за него) вывели на орбиту и собрали там фабрики по ускоренному выпуску вакуумной сиалевой пены. «Лапуты» из нее были первым грамотным решением по замене исчезающей суши. Один остров принимал до тысячи жителей с вещами и запасами. Сотни миллионов людей летали тогда так — кто выше, кто ниже, по воле ветров. В силу изрядной массы и размеров воздушные ураганы «лапутам» были не страшны. Для остановки и спуска причаливали к горе или цеплялись якорями за мосты, высокие здания, вышки высоковольтных, бездействовавших, как правило, тогда, линий — за что придется. Это было воздухоплавание в невиданных масштабах, воздухоплавание оседлое, воздухоплавание как образ жизни.

Земля была сплошь окутана низкими тучами — и только люди на «лапутах», поднялись повыше, видели солнце.

Надобность в таком образе жизни давно миновала. В атмосфере осталось несколько тысяч «лапут» — для созерцательного вольного путешествия (за год можно опетлять планету) да для переноски сверхкрупных предметов.

Было у них и другое применение — «тучи-экраны»: в местах скопления людей чалили остров на километровой высоте, и на плоское днище его проектор ИРЦ выдавал интересную всем информацию.

Из всего узнанного Берном тот факт, что космическая история человечества, его Солнечная эра, началась почти сразу после того, как он, махнув на все рукой, полез в шахту, ошеломил его более всего. Он не мог успокоиться.

Каким он представлял ближайшее будущее? Нервное истощение человечества в истерии холодной войны, а то и переход ее в горячую — со всеми огнедышащими последствиями…

Если он вначале ошибся в прогнозах, надо ли удивляться, что и дальнейшая история мира сильно отклонилась от его представлений!

Отклониться-то она отклонилась — только в какую сторону?

Было всякое.

Берн лег по-иному, поднял голову, облокотился. Ветер нес «лапуту» к западу на полукилометровой высоте над сушей, нес бесшумно и плавно. Вечер был отменной отчетливости: сквозь прозрачный, почти без дымки воздух легко различались кроны деревьев внизу, фотодороги с вагончиками, детали двухъярусного моста через реку с прямыми берегами, скопления домов и люди возле них. К горизонту деревья собирались в ровные площадки рощ, окаймленные с востока тенями; пересечение дорог образовало там замысловатую паутину путепровода. В синеющей дали темный бор с прицельными прорезями просек отделял небо от земли.