— Как это — та самая?

— Вот видите — в углу звездочка нарисована? Фломастером? Он как ее увидел — прямо затрясся. Потом ругать начал.

— Кого ругать?

— Я не поняла. Он не матерно, а так — дрянь, сволочь…

— У кого упаковку купила?

— У Вовика. Он на входе сегодня стоял, может, заметили.

— Имел удовольствие. Что было потом?

— Потом? Положил упаковку в карман. В куртку. Я деньги оставшиеся вернула — он взял. Мне нельзя надолго деньги давать, все спускаю. Правда, морфий не всегда удается достать. А другое я не могу, пробовала варить — не могу…

Она подняла ко мне лицо, и по щекам вдруг покатились по-детски крупные слезы.

— Когда ты на иглу села? — спросил я.

— После десятого класса.

— Как это произошло?

— Я тогда с одним мальчиком встречалась, — она невесело улыбнулась, — ему тоже семнадцать было. А тут как раз в нашей компании парень один объявился. Олег. Он из колонии вернулся. Боялись его все ужасно. А я нет — дурной он, что ли, думаю, что-нибудь выкинуть, чтобы снова туда загреметь. Мы на танцы как-то пошли — и я с этим Олегом потанцевала. Он и решил, что я его. А я с этим мальчиком после танцев ушла… Олег нас догнал — говорит, иди ко мне. А я — катись ты… Тогда он меня кулаком — в лицо. И еще раз. Потом еще. Я поднялась, вся в грязи, губы разбиты, из носа кровь. И плюнула ему в рожу… А мальчик мой перед этим Олегом в той самой грязи ползает. И плачет — не бей, Олег, не бей… Тогда я с Олегом и пошла. Грязно все потом было, думала — повешусь. Он тут шприц мне в руки и сунул. Попробовала — и как будто не со мной все происходит. А потом уже бросить не смогла — с иглы не соскочишь.

Я не удержался и погладил ее по голове. Она шмыгнула носом. -

— Где сейчас этот Олег?

— Олег? В колонии давно. Через месяц и забрали. Аптеку ограбить пытался.

— А мальчик?

— Мальчик? — она криво усмехнулась. — Мальчик тоже колоться начал. Вроде ему все нипочем. Только с катушек сразу сорвался. Вены резал. Шухер начался. Хорошо, Бессонов меня в больницу устроил, — я ему все рассказала. Потом у подруги жила — но оттуда меня ее родители выгнали. Я ведь колоться продолжала. Меньше — но продолжала. Стала комнату снимать, уборщицей работала. Бессонов деньгами помогал… Если бы не он… А теперь вдруг уехал… Я на него так надеялась…

— Пойдем провожу, — я помог ей встать.

— Ага. Слушай, зачем ты ищешь Бессонова?

— Так получается. С кем ты была в кафе?

— А, мужик один. Встречались год назад. Потом он к другой переметнулся. Чистенькой. И вдруг у нее на глазах снова ко мне подкатывает. Я забалдела сначала, потом решила — плевать. Тут ты меня снял.

— Сведи меня с этим типом завтра?

— Попробую. Только с ним ухо востро держать.

— Почему?

— Оборотень он.

— Это как?

— А у меня примета есть, по которой я их распознаю. Ходит днем человек, как все. А ночью у него клыки вырастают.

— Три ампулы, вижу, ты уже себе вкатила.

— Тебе-то что? — она ощетинилась. — Мне еще надо, чтобы в норму войти.

— В норму? — мне стало жаль ее. — Нормально ты себя после лечения почувствуешь. Тебе этого не избежать. Уж я постараюсь.

— Нет, только не в лечебницу, — она вздрогнула. — Лучше на тот свет. Там всухую держат. Если бы я это пережить смогла, сама бы бросила. Нет, нет! И потом, там… там же всех вместе держат, это тюрьма, понимаешь, тюрьма! Я ведь никому вреда не сделала, только себе. За что же меня в тюрьму? Не лечить, не в больницу, а в тюрьму, в тюрьму! Там такое творят…

— Успокойся. Я тебе зла не хочу.

Мы остановились у подъезда пятиэтажного дома. Дом был темный, только на самом верху, в угловом окне, сквозь шторы пробивался электрический свет. Вера внимательно посмотрела на меня.

— Опасайся женщины, — неожиданно сказала она.

— Какой еще женщины?

— Она у тебя за спиной стоит.

Я невольно оглянулся. Улица была пуста, лишь тени деревьев метались в свете фонарей.

— Глупости…

— Нет, я вижу. У меня примета есть. Это черная женщина.

Она ко мне иногда приходит. А лицо белое-белое. Тихо так приходит, ни стены, ни замки ее не остановят. И по комнате все ходит, ходит. И руками вокруг себя шарит, шарит… Как слепая. Глаза-то у нее мертвые. Она приходит ко мне из зеркала.

— Из зеркала?

— Да. Поэтому я выбросила все зеркала. Все до единого, веришь?

— Ну конечно. Я тоже не большой любитель зеркал.

— Но тогда она стала приходить ко мне во сне. Я боюсь: проснусь — а это уже не сон. Что тогда?

— Хочешь, поднимусь к тебе?

Она неподвижно и невидяще смотрела куда-то мне за спину. Потом встрепенулась:

— Еще чего!

Стала подниматься по ступенькам, на полпути обернулась, вдруг сказала:

— Ты второй человек на этой помойке. Второй — после Бессонова.

Хлопнула дверь. Я пришел в себя и проследил, как мелькает ее тень на лестничных площадках. Она поднялась на пятый этаж.

Погруженный в свои мысли, я пешком возвращался в гостиницу.

Конечно, в критической ситуации человек может взять, уехать вот так и от жены, и от любовницы, и от работы. Если все осточертело. При этом даже перепутать плащи. Но какой кругооборот совершила упаковка морфина, снова попав в руки тех, кто ее продавал? Судя по всему, вряд ли Бессонов мог отдать ее добровольно. Но кто же ходил ночью по дому, если не хозяин? Чертовщина какая-то. И еще — Бессонов ушел из дома вместе со своей псиной. Неужели таскает за собой животное? Собака хоть и друг человека, но мучить не следует — ни в чем не виновата.

Я свернул на кривую улочку, вышел к набережной и увидел сквозь туман окна высотки, где размещался институт Эдгара.

Теперь идти стало проще, я уже не боялся заблудиться в прибрежном тумане.

И тут я почувствовал опасность.

Кто-то шел следом.

Я уже слышал его шаги минут десять, только поначалу не обратил внимания. Такой же случайный прохожий. Но шаги не отставали, а это вызывало некоторые соображения.

Я прислушался. Тишина.

Двинулся дальше, и за спиной снова послышались шаги.

Круто обернулся — вокруг тени домов и деревьев. На мгновение даже показалось, что сзади вообще никого нет. Только шаги.

Шаги сами по себе.

В первый день я соврал Эдгару. Насчет шпионов. Дело это прошлое, и тема запретная. Как-нибудь расскажу почему.

Но опыт остался. Хотя город был незнаком, мне удалось оторваться. Когда наконец я вышел из одного случайного парадного, следом уже никто не мог идти. В лучшем случае меня до утра будут искать в соседнем квартале.

Я вернулся в гостиницу в четвертом часу. Дежурная спала в холле на диване, накрывшись красным клетчатым пледом.

Она открыла дверь и долго ворчала. Я протянул ей деньги, но дежурная все равно осталась недовольна.

Я ее понимал.

…Серый город, битых окон темные провалы, мусор, пыль и ветер в ребрах стен. Небо — как ладонь на скатах крыш.

Это из прошлой жизни. Отрывки как обрывки.

Парень в синих потертых джинсах лежит, поджав под себя ноги, скорчившись, словно младенец в чреве матери. Глаза его открыты, подернуты застывшими слезами. Все это заслоняют носилки, широкие мужские спины в темно-синих рубашках, полицейские фуражки — восьмиклинки…

И уже не город, а прекрасный пляж с белым сыпучим песком, пенистой кромкой моря и королевскими пальмами, под которыми зеленоватые крабы роют свои норы.

— Наркобизнес — это третья сила, — говорит мой собеседник.

Он стоит ко мне спиной, на расстоянии вытянутой руки. Но я знаю, до него не дотянуться. Два года назад его нашли в пригороде Боготы с простреленным затылком. Он был славный парень, насколько могут быть славными местные полицейские. Но в какой-то момент он вдруг не захотел быть просто полицейским. Может быть, потому, что тот парень, в синих потертых джинсах, умер после слишком большой дозы наркотиков. И потому, что тот парень — младший брат моего собеседника. Он для того и пошел в полицию, чтобы дать возможность парню выучиться в Штатах. Сам мне об этом как-то рассказывал.