При переходе к НЭПу, однако, большевикам пришлось отказаться и от этой схемы, — прежде всего от принудительной записи всех рабочих поголовно в члены профсоюзов и от партийности профсоюзов, но, главное, от «всякого непосредственного вмешательства профсоюзов в управление предприятиями» (см. В. И. Ленин, ПСС, т. 44, с. 344–346). Вся полнота власти окончательно сосредоточивалась в руках заводоуправлений, составленных «по общему правилу на началах единоличия», профсоюзам же отводилась роль участия в работе хоз- и государственных органов, «но не непосредственно, а через выдвинутых ими и утвержденных компартиею и Соввластью членов высших госучреждений, членов хозколлегий, членов заводоуправлений (там, где допущена такая коллегиальность), администраторов, их помощников, и т. д.», а также «выдвигание и подготовка администраторов из рабочих и трудящейся массы вообще», «неуклонное повышение дисциплины труда и культурные формы борьбы за нее и повышение производительности» с помощью дисциплинарных судов и т. п. (см. там же, с. 347). При этом В. И. Ленин признавал, что «из всего вышеизложенного вытекает ряд противоречий между различными задачами профсоюзов», но объяснял их как «противоречия в самом положении профсоюзов при диктатуре пролетариата» и указывал, что они «не случайны и неустранимы в течение ряда десятилетий». Поскольку же «указанные противоречия неизбежно будут порождать конфликты, несогласованность, трения и т. п.», то «необходима высокая инстанция, достаточно авторитетная, чтобы разрешать их немедленно. Такой инстанцией является компартия и международное объединение компартий всех стран, Коминтерн» (там же, с. 350).

В течение последующих десятилетий Советской власти такое положение профсоюзов в стране, действительно, мало изменилось, — разве что после свертывания НЭПа столицы вновь вернулись к политике поголовного членства в них, а «авторитетная инстанция» оказалась на деле авторитарной и обходилась без Коминтерна…

Хотя ко времени введения НЭПа В. И. Ленин уже внутренне осознал непролетарский характер Советской власти, его лозунгом, как мы уже знаем, было: толкать буржуазную революцию как можно дальше. Толкать, в надежде на скорую социальную революцию пролетариата в Европе (т. е. подлинно социалистическую). Она и компенсирует российскую отсталость, — считал Ленин.

Одновременно в знаменитом «Письме к съезду» (1922 г.) большевистский вождь предупреждал соратников: «Наша партия опирается на два класса и потому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения». (ПСС, т. 45, с. 344) «Если не закрывать глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет зависеть уже не от него», — писал он чуть ранее (см. там же, с. 20).

По всем этим причинам лидер большевиков отказывался публично признавать непролетарский характер возникшего в результате Октябрьской революции общества и даже грозил публичным выразителям таких взглядов расстрелом (см. ПСС, т. 45, с. 89–90). И это тот Ульянов-Ленин, который сам писал в 1905 году: «Полная революция есть захват власти пролетариатом и бедным крестьянством. А эти классы, находясь у власти, не могут не добиваться социалистической революции. Следовательно, захват власти, будучи сначала шагом в демократическом перевороте, силой вещей, против воли (и сознания иногда) участников, перейдет в социалистический. И тут крах неизбежен. А раз неизбежен крах попыток социалистической революции, то мы (как Маркс в 1871 г., предвидевший неизбежный крах восстания в Париже) должны советовать пролетариату не восставать, выжидать, организовываться, отступить, чтобы лучше прыгнуть» (ПСС, т.9, с. 382).

Марксистские прогнозы Ленина-теоретика (в отличие от немарксистских чаяний его, как социал-якобинского политика и практика) полностью оправдались. ВКП(б) пережила ожесточенную внутрипартийную борьбу и уничтожение большей части старой гвардии, а СССР — крах попытки социалистической революции в одной, отдельно взятой капиталистически отсталой стране. Как показала история, завершение всего цикла буржуазно-демократических преобразований в России заняло примерно столько же времени, сколько во Франции. Там — 1789–1871 гг. у нас — 1905–1991. Причем сходство удивительное, до мелочей. Сам Ленин напоминал Робеспьера. Он, как и Робеспьер в свое время, неоднократно бил левых, — к примеру, на Х съезде РКПб была запрещена «Рабочая оппозиция», добивавшаяся выполнения одного из ключевых положений новой партийной программы о том, что «профессиональные союзы должны прийти к фактическому сосредоточению в своих руках всего управления всем народным хозяйством, как единым целым» (см. В. И. Ленин, ПСС, т. 38, с. 435). На гильотину российский «Робеспьер» не попал, но известно, что в годы сталинских «чисток» старой гвардии его вдова Н. К. Крупская допускала, что Ленин мог бы оказаться в числе репрессированных. После смерти вождя революции власть в Советской России, как и во Франции в 1794, перешла к термидорианской «Директории» — более правым «нэповским коммунистам», на службе у которых было немало прорыночно настроенных бывших меньшевиков. Полемика, возникшая вокруг троцкистских оценок Великого Октября, свидетельствовала, что большинство «новых термидорианцев» по существу придерживалось «старобольшевистских» взглядов…

На смену НЭПу в конце 1920-х годов пришел российский советский бюрократизм во главе с И. В. Сталиным, который воплотил в себе многие черты Наполеона I и даже отчасти Наполеона III. Спецификой российского бонапартизма (что, надо сказать, до сих пор сбивает с толку очень многих) было то, что советский «Наполеон» подвел черту под развитием революции, введя в СССР режим «государственного социализма», спроектированный еще в XIX в. сен-симонистами, Родбертусом и др., - модель общества, которую беспощадно критиковал Ф. Энгельс в последние годы своей жизни. Однако основные характеристики бонапартизма, описанные К. Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (см. Соб. соч., т. 8, сс. 115–217) просматриваются и в его особом, советском, варианте. Здесь и культ личности, основанный на «традиционной народной вере», и «огромная духовная революция» по его развенчанию (см. там же, т.16, с. 375). Здесь и «исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией», при которой «всякий общий интерес немедленно отрывался от общества, противопоставлялся ему как высший, всеобщий интерес, вырывался из сферы самодеятельности членов общества и делался предметом правительственной деятельности, — начиная с моста, школьного здания и коммунального имущества какой-нибудь сельской общины и кончая железными дорогами, национальным имуществом и государственными университетами». Российская революция, как и Великая Французская, «должна была развить далее то, что было начато абсолютной монархией, — централизацию, но вместе с тем она расширила объем, атрибуты и число пособников правительственной власти» (там же, т.8, с. 207). Сталин, как и Наполеон, «завершил эту государственную машину» (см. там же), как и последний, он заложил основу новой судебно-правовой системы, ввел новое административно-территориальное деление и т. д. При Сталине состоялась индустриализация страны, подобно тому, как в XIX веке во Франции при Наполеоне III завершился промышленный переворот.

Сталинское руководство, как и Бонапарты, опиралось на крестьянство, но, в отличие от последних, не на парцельных крестьян — мелких собственников (хотя в середине 1920-х сам И. В. Сталин еще колебался), а на малоимущее крестьянство с сильными общинными пережитками, которое и при НЭПе составляло большинство сельского населения. Этим же объясняется и конечный успех коллективизации сельского хозяйства, которая позволила временно сохранить этому крестьянству его особое классовое состояние.