Он долго разглядывал непонятную надпись на марке, но так ничего и не разобрал.

— Какой она страны?

Глеб Салов склонился над плечом Димы, посмотрел, неторопливо доел кусок бутерброда — он вечно что-нибудь жевал, даже на уроках; ребята прозвали его за это «Хлеб с салом». Потом сказал:

— Это Ньясаленд… Где-то там в Африке или в Азии.

— Ньясаленд?.. А, это ведь английская колония в Центральной Африке…

Дима стал дальше листать альбом… Родезия, Золотой берег… Коллекция у Глеба была богатая.

Досмотрев до конца, Дима снова открыл страницу с треугольной маркой.

— Понравилась? — самодовольно усмехнулся Глеб.

— Ага… Сменяемся? — предложил Дима. — Даю за нее любые марки из моей коллекции.

Глеб хмыкнул.

— Из твоей коллекции… Знаешь, сколько эта марка стоит? Двадцать пять рублей! А у тебя в тетрадке пшик найдешь.

— Почему же? — обиделся Дима. — У меня есть перепечатка Франца Иосифа, острова Фиджи… У тебя, конечно, коллекция лучше. Так ведь я всего год, как собираю… Ну, будешь меняться?

— Нет, — отрезал Глеб и взял альбом из рук Димы.

Домой Дима возвращался расстроенным. И чего только задается этот Хлеб с салом. Сам позвал меняться, а потом стал нос задирать. Наверное, ему не меняться надо было, а пофорсить: вот какая у меня коллекция!

Что и говорить, коллекция у него, действительно, хороша. Вот эта, треугольная — ну и марочка! Двадцать пять рублей!.. Глебу можно — у него папа профессор и дает ему кучу денег на марки.

У Димы таких денег не было. Его отец погиб на фронте во время войны. Мать работала лаборанткой в научно-исследовательском институте. Зарабатывала прилично, потом еще пенсия. На жизнь вполне хватало. Но и лишнего не оставалось.

Словом, двадцатипятирублевая треугольная Ньясаленд была для Димы недосягаемой мечтой. Бесполезно было даже говорить с мамой на эту тему.

Все же за ужином он не утерпел.

— Знаешь, мама, какую я марку сегодня у Глеба Салова видел!

Он подробно описал все достоинства марки.

— И стоит всего-то двадцать пять рублей…

Мама ужаснулась:

— Двадцать пять?

— Но, мамочка, это же редкая марка… Вот если бы у меня была такая…

Дима печально вздохнул…

На другой день было воскресенье. Мама ушла очень рано: в институте велась срочная работа. Дима немного повалялся в кровати, потом встал, подошел к окну. Сыпал надоедливый мелкий дождь.

Было время идти к Леве Свирскому — они вместе делали уроки. Дима собрал нужные тетради и учебники, положил их в портфель и, накинув на плечи старый папин дождевой плащ, вышел на улицу.

На соседнем квартале находилась парикмахерская. Проходя мимо нее, Дима вспомнил, что мама еще вчера велела подстричься. Он зашел в зал ожидания. Народу было немного. Повесил плащ на вешалку, пристроил рядом портфель и стал ждать.

Очередь подошла быстро. Маленький парикмахер с замысловатой прической молча усадил его в кресло и накинул простыню. Затем он принялся с такой быстротой щелкать ножницами, что Дима не решался пошевелиться, опасаясь за свои уши. Раза два или три парикмахер отскакивал назад и, прищурившись, опять бросался к клиенту, словно тот мог сорваться с места и убежать. Наконец, он схватил бритву и, широко взмахнув ею, поправил несколько волосинок на висках.

— Освежить? — неожиданным басом спросил он, сметая волосы с Диминой шеи.

— Не надо, — покраснел Дима. Он никак не мог избавиться от детской привычки краснеть и очень сердился на себя за это. Старшекласснику можно бы научиться получше владеть собой.

Он заплатил, пошел к вешалке…

Лишь возле самого дома Левы Свирского Дима вдруг обнаружил, что взял чужой портфель. Правда, очень похожий на его — такой же величины, окраски — но все же чужой. Дима открыл портфель — может быть, там лежит что-нибудь, указывающее на владельца? Несколько книг, две чистых тетради. Отдельно в бумажке две сотенных… И больше ничего.

Пришлось возвращаться в парикмахерскую.

— Где ваши глаза были? — сердито буркнул маленький парикмахер, и Дима снова залился краской. — Приходил уже этот, с кем вы сменялись, целый скандал тут устроил. Как будто мы виноваты… Муся, где его адрес?

Муся — молоденькая уборщица с маленькими любопытными глазками и стоптанными туфлями на босу ногу, подала Диме смятый кусок бумаги. На ней было нацарапано карандашом: «Финударника, 37. Ткачук. А. С.».

«Финударника, 37» оказался покосившимся деревянным домишком с запыленными подслеповатыми окнами. Дима никак не мог найти вход. Он постучал в одно из окон. Через минуту отворилась еле заметная калитка в дощатом заборе, в ней появился мужчина в кителе. Одна его рука была в черной перчатке и без жизненно висела вдоль туловища.

— Ко мне? — щурясь, спросил он.

— Мне нужен Ткачук А. С. Я по поводу портфеля, — пояснил Дима.

— А, так это ты… Заходи, чего стоять под дождем…

Внутри дом был таким же запущенным, как и снаружи. В комнате, где, очевидно, жил этот мужчина, царил беспорядок. Возле окна стоял стол с остатками еды, рядом — неприбранная кровать. На ней лежал Димин портфель.

— Вот, бери, — сказал Ткачук. — Просто не пойму, как я обознался.

Он взял у Димы свой портфель, открыл его здоровой рукой и нахмурился:

— Так дело не пойдет, брат. Здесь было двести рублей.

— Ох, простите! — спохватился Дима. — Я, наверно, положил их не в то отделение.

Ткачук вытащил из другого отделения деньги и заулыбался:

— Точно… Выходит, ты честный парень… — Он пододвинул Диме стул. — Садись, чего стоишь.

Они разговорились. Оказалось, Ткачук только недавно в этом городе. На фронте он потерял руку и чуть ли не два года лечился в госпитале — все не заживала культя.

— Купил вот эту развалину. Получу ссуду — починю, покрашу. Все будет поприличнее… А там и работать устроюсь. Эх, и истосковался я по работе!

— А у вас какая специальность?

— Я, брат, дома сочиняю… Архитектор.

— Что вы говорите! — обрадовался Дима. — У меня папа тоже был архитектором — он школу строил на проспекте Октября. Там теперь научно-исследовательский институт. Вероятно, вы видели. Трехэтажное здание, с колоннами… Я тоже хочу стать архитектором, — сказал он.

— Постой, постой, — Ткачук пристально взглянул на Диму. — Твой папа строил школу на проспекте Октября?.. Послушай, ты не Дима Павликов? Сын Валентина Егоровича?

Дима вскочил со стула:

— Вы знали папу?

— Знал ли я Валентина Егоровича? — рассмеялся Ткачук. — Погоди минутку.

Выдвинув ящик стола, он вытащил оттуда бумажник, порылся в нем и показал Диме небольшую фотокарточку.

— Узнаешь?

На Диму смотрел веселоглазый человек в военной форме и с орденом Ленина на груди. Его отец! Такой же портрет, только намного увеличенный, висел в их комнате.

— Моему фронтовому другу Антону Сергеевичу, — громко прочитал Ткачук надпись на оборотной стороне фотокарточки.

— Вы… вы были с ним вместе? — задыхаясь от волнения, вымолвил Дима.

Ткачук улыбнулся, своей единственной рукой потрепал Диму по волосам. Потом стал рассказывать.

Да, он служил вместе с Диминым папой. Они были в одной роте. Рядом шагали по дорогам войны, ели из одного котелка, накрывались одной шинелью… Хлебнули горя, что и говорить… А что еще так сближает людей, как боевая дружба! Вот и стали, как братья. А потом этот страшный бой с десятью танками. Он оставил там свою руку. А Валентин… Валентин погиб смертью героя.

Дима жадно ловил каждое слово. И хотя Антон Сергеевич, в сущности, ничего нового не сказал, ему казалось, что он отчетливо видит изрытое снарядами поле, ломаную линию окопов, фигуру отца с гранатой в руке, озаренную багровым отблеском пылающих вражеских танков… Он слушал фронтового друга своего отца, живого свидетеля его подвига! Слезы выступили у него на глазах…

Антон Сергеевич, замолчав, устало провел рукой.