Сидит усталый человек в брезентовом плаще с откинутым на спину капюшоном, медленно жует, уставясь невидящим взглядом в одну точку.

— Всю старую Москву ломают, — сказал Витька.

— Угу… работы много… Жилье людям строим, а ты думал как? — Федор Иванович покосился на него, спросил: — Двоек много сегодня получил?

— Все мои, — Витька зябко передернул плечами. — Весной экзамены сдам и работать пойду. Не бойся, твой хлеб есть не буду…

Федор Иванович вскинул голову, в глазах промелькнуло удивление.

— Не любишь ты меня, Витька, — вздохнул он. — Сколько лет живем, а все волком смотришь… Разве я тебе на хлеб намекаю?

Витька молчал, отвернувшись к окну.

— Эх, ты-ы… — качнул головой отчим.

В прорабскую, гремя сапогами, ввалились трое рабочих. И все трое сразу загалдели, перебивая друг друга. Один из этих троих был совсем молодой, чуть-чуть постарше Витьки.

— Ну что ж они делают-то, Федор Иванович, разве ж так работают?

— Да погоди ты, — перебивал его другой.

— Раствору понавезли пропасть, а кирпич на верха не подают… Крановщик говорит…

— Да погоди ты, — опять перебивал его второй. — Ты пойди глянь, как они энтот кирпич…

— Раствор-то каменеет, его ж потом ломом не возьмешь…

— Да погоди ты со своим раствором! — взъерепенился второй. — Ты пойди погляди, как они энтот…

— Что ты меня годишь, что годишь?! — обиделся второй. — Три корыта наверх подали! Что я его, заместо каши хлебать буду?!

— Нет, Федор Иванович, ты поди…

Сначала Федор Иванович продолжал мрачно и спокойно жевать, будто вовсе и не к нему обращались. Потом он вдруг так шарахнул кастрюлей по столу, что рабочие разом притихли.

— Развели базар, понимаешь, — тихо сказал он. — Пообедать не дадут! י

Он поднялся и пошел к двери. Рабочие затопали за ним. На пороге Федор Иванович обернулся, сказал Витьке:

— Ну хочешь, полезай с нами… поглядишь что к чему…

Витька пожал плечами и пошел вслед за рабочими.

На ходу Федор Иванович говорил рабочим:

— В раствор воды побольше, он остывать не будет… И кладку с угла начинайте, там раствору больше пойдет…

Потом Витька карабкался вслед за рабочими по лесам на самую верхотуру. И с каждым новым этажом Витьке открывалась неповторимая красота Москвы. Водовороты улочек и переулков, нагромождения крыш, церковных куполов, башенок и ротонд. Колокольни просвечивало насквозь весеннее солнце и синее небо, и они казались нарисованными. И среди этого хаоса, среди старой, разухабистой Москвы здесь и там проглядывали строгие корпуса новостроек. Их было так много, что у Витьки захватило дух. А когда они поднялись на третий этаж, он долго стоял пораженный, щурился от холодного ветра и все смотрел и смотрел. И к нему подошел Федор Иванович, зачем-то нагнулся к самому уху и спросил громко:

— Нравится?

Они посмотрели друг на друга и впервые улыбнулись друг другу.

— То-то, — сказал Федор Иванович.

А потом Витька помогал подтаскивать раствор, подавал рабочим кирпичи, разгружал их с настила, который подавал башенный кран.

Крановщик высовывался из своей будки, свистел, что-то кричал. Он тоже восседал на самой верхотуре, покуривал в своей будке и ворочал рычагами. Руки у Витьки замерзли, и кто-то дал ему рукавицы, и он продолжал работать, и время от времени поглядывал на панораму Москвы, и сам себе улыбался. Потом они жевали бутерброды с колбасой, сидя на кирпичах.

— А ты, Федор Иванович, того… мастер… — с уважением сказал Витька.

— А ты думал? — с достоинством ответил Федор Иванович. — Вот экзамены сдашь и давай сюда, а?

— Годится… — кивнул головой Витька и все жевал бутерброд. На свежем воздухе он проголодался, как волк.

— Тут работы невпроворот! — махнул рукой Федор Иванович.

И Витька снова важно кивнул головой. Гудел-посвистывал ветер.

…Поляк так остервенело рвался в атаку, что забыл про всякую осторожность. И Виктор его поймал. Это случилось неожиданно даже для него самого. Автоматически сработала левая. Точный и сильный удар, точно захлопнулся капкан. Поляк пошатнулся и упал на правое колено. Зал захлебнулся от рева. Рефери выбрасывал над головой поляка пальцы. Раз, два, три… Бокс!

И тогда Виктор сам пошел в атаку. Он загнал поляка в угол и провел серию быстрых и точных ударов в голову. В глазах поляка засветилась обреченная ярость. Победа, казавшаяся такой близкой, вдруг, как дым, проплывала меж пальцев. Зал бушевал и топал…

— Вот она, вот она! — закричал десятилетний Володька. — Папа, я говорил, говорил!

— Тихо ты! — прервал его старший брат Игорь и добавил со вздохом: — Эх, еще пару бы таких атак — и поляку крышка.

— Не кажи гоп, пока не перепрыгнул, — подал голос Вениамин Петрович. Он курил папиросу за папиросой.

Герман Павлович по-прежнему сидел ближе всех к телевизору, все так же потирал кулаком подбородок.

— Жалко! — вдруг сказал Герман Павлович.

— Что — жалко? — не понял Вениамин Петрович.

— Теперь выиграет! Теперь он свою игру поймал, выиграет, — повторил Герман Павлович и вскочил со своего кресла. — Выиграет!

— Ты спятил, Герман. — Вениамин Петрович с недоумением смотрел на товарища.

Герман Павлович пошел из комнаты, на пороге остановился:

— Проиграть бы ему надо! Очень надо! Наука была бы! — И он вышел, хлопнув дверью.

В другой комнате под торшером в кресле сидела жена и читала книгу. Герман Павлович вошел, заходил взад-вперед, от кровати к окну и обратно. Потом сел, сцепив пальцы рук, нервно притоптывал ногой. Жена взглянула на него, отложила книгу, подошла, погладила по седой голове:

— Ну, стоит ли нервничать, Герман? — тихо спросила она.

— Вот еще! — сердито ответил Герман Павлович. — Стану я из-за всякого подлеца нервничать!

Но каблук по-прежнему выстукивал нервную дробь, и на сцепленных, узловатых пальцах набухли вены…

…Это случилось перед самым чемпионатом. В спортзале происходили отборочные бои. Авторитетная комиссия решала, кто поедет в составе сборной на чемпионат. Народу в зале было немного, в основном боксерский народ, без болельщиков и праздной публики.

Виктор лежал на кушетке в раздевалке, и массажист разминал ему икры ног. Закинув руки за голову, Виктор смотрел в потолок. Рядом прохаживался тренер Герман Павлович. Одет он был в шерстяной тренировочный костюм и белые кеды.

— В общем, сейчас все будет зависеть от тебя, — говорил Герман Павлович. — Мнения в Федерации разделились. То ли посылать тебя, то ли Лыжникова… Выиграешь этот бой — и получай путевку на Европу.

— А если проиграю? — мрачно спросил Виктор.

— Мысли эти оставь. И нервы мне оставь. Твое слабое место — ближний бой, сам знаешь…

— А ленинградец типичный силовик, — вставил массажист. — Здесь не болит?

— Нормально, — ответил Виктор. На кушетке лежал длинный, жилистый парень с драчливым подбородком и пристальным взглядом темно-серых глаз. Красивый парень.

— Но! — Герман Павлович поднял палец вверх. — Ты левша, а ленинградец этого не любит… Так что про левую не забывай…

В раздевалке разминались другие боксеры. Прыгали через веревочку, «танцевали» перед зеркалами, молотили груши. Под высокими сводами гулко отдавались удары кожаных перчаток, слышались голоса тренеров, отдававших команды.

— А если проиграю? — вновь спросил Виктор и приподнялся на локте.

— Значит, не поедешь на Европу, — ответил Герман Павлович.

— Ведь несправедливо, Герман Павлович! Все труды насмарку, столько лет! Я ведь моложе, я сейчас в самой форме!

— Ты моложе, а он опытнее. — В голосе Германа Павловича послышался холодок. — Ты так говоришь, словно уже проиграл.

— Э-эх, — вздохнул Виктор и повалился на спину.

— Хладнокровнее, Маня, хладнокровнее, — пошутил массажист. — Вы не на работе…

К Виктору подошел тяжеловес Потепалов, грузный, широкоплечий. Крупная голова, стриженная под короткий бобрик, широкий, раздвоенный подбородок. Он потрепал Виктора по плечу, спросил вполголоса: