Виктор опять с недоумением посмотрел на Татьяну, будто она могла ответить ему, в чем тут дело.

— Чокнулся он, что ли? — пробормотал Виктор и пошел за Федором Ивановичем в другую комнату.

— Как — уехала? — спросил он, стоя на пороге.

— А вот так! За ней этот пьяница из деревни заявился! Охмурил и увез! Увез, понятно?!

— Какой пьяница? — Виктор даже вздрогнул.

Федор Иванович молчал, смотрел в окно.

— Какой пьяница? — Виктор шагнул в комнату, взял Федора Ивановича за плечо, повернул к себе. По лицу отчима текли слезы.

— Степан Егорыч твой любимый… Даже в дом заявился, наглости хватило… Они вдвоем собрались и уехали… — Федор Иванович достал платок, трубно высморкался, красными глазами посмотрел на Виктора. — Разве ж это по-людски, а? Разве я ей плохой муж был? Обижал или что другое плохое делал?

Виктор медленно побрел из комнаты.

— Зарплату до копейки в дом тащил, с работы — домой, из дома — на работу… Э-эх! — Он опять высморкался, сказал спокойнее: — Она тебе там записку написала… На кухне лежит…

Виктор пошел на кухню, разыскал среди груды немытой посуды скомканную записку.

«…Витенька, милый, драгоценный мой, ты меня поймешь и простишь. Ты теперь вон какой сокол стал, крылья вон какие выросли… А без меня человек один мается, мучается… Люблю я его, Витенька, все эти годы любила… А теперь вот взяла и решила. Ты меня не обессудь. Ты теперь взрослый, умный, все поймешь… Не ругай сильно. Приезжай. Вот адрес…».

Виктор несколько раз перечитывал записку, хмурился, губы плотно сжаты, под скулами ходили желваки. Он стоял у окна и все читал и читал. В кухню вошла Татьяна, бесшумно приблизилась к нему, обняла за плечи, прижалась щекой к спине.

— Чаю тебе приготовить? — спросила она.

Виктор не ответил. Татьяна зажгла плиту, загремела чайником.

Виктор смотрел в окно, на ползущую к горизонту вереницу одинаковых белых домов с необъятными пустырями и широкими улицами.

— Витя, медаль покажи, — попросила Татьяна, стоя у плиты.

— Что? — очнулся Виктор. — Ах, медаль… да, да…

Он вдруг пошел в прихожую, обернулся:

— Ты подожди меня, я скоро…

— Витя, подожди… — сказала Татьяна, но дверь уже захлопнулась.

…На проспекте он долго ловил такси, метался от одной обочины к другой.

…Герман Павлович проснулся от длинных, нетерпеливых звонков.

— Вера, открой же! — крикнул он, приподнимаясь на кушетке.

Никто не отозвался. Герман Павлович поднялся и пошел в прихожую.

— Вера! — еще раз позвал Герман Павлович, заглянув на кухню. — Черт, надолго же я заснул…

Звонок загремел снова.

— Сейчас, сейчас, — поморщился Герман Павлович и открыл дверь.

На пороге стоял Виктор Крохин. Он смотрел на Германа Павловича с испугом и ожиданием.

— А-а… — протянул Герман Павлович, и выражение лица сделалось еще более кислым. — Здравствуй…

— Здравствуйте, Герман Павлыч… — Виктор все еще переминался на пороге, не решаясь войти. Да и Герман Павлович его не приглашал.

— Заходи… — наконец сказал тренер и первым пошел в комнату.

Виктор вошел, снова остановился на пороге.

— Позавчера имел счастье лицезреть тебя по ящику. — Герман Павлович указал на телевизор. — Что ж ты, милый, во втором раунде про свою левую забыл?

— Не забыл… — ответил Виктор и опустил голову. — Он в ближнем захватывал… а потом я не хотел сначала… думал, подождать надо…

— Ну, это дело твое… Ко мне-то зачем пришел? — Герман Павлович прошелся по комнате, взял с кушетки газету, свернул ее, положил на журнальный столик, вновь посмотрел на Виктора. — Прощения, что ли, просить? Так мне твоего прощения не надо… Можешь у Лыжникова прощения попросить… Ему, наверное, тоже твое прощение не надо… Да и зачем тебе прощения просить? Тебе это теперь вовсе уж ни к чему. — Герман Павлович разговаривал презрительно и зло.

Виктор стоял, опустив голову, сжав кулаки. Герман Павлович снова прошелся по комнате, налил из графина в стакан воды, выпил. Посмотрел на Крохина. Тот стоял и молчал.

— Ну, что молчишь?

— Ничего…

— Ну, говори, зачем пришел-то?

Виктор поднял голову и усмехнулся:

— Да так… повидать зашел… Рядом в городе оказался, дай, думаю, зайду…

— А-а, ну тогда понятно… — Герман Павлович опять пошел по комнате, искоса поглядывая на Виктора. Тот все так же стоял на пороге.

— А третий раунд на пятерку провел… молоток… — сказал Герман Павлович.

— И на том спасибо, Герман Павлович… — глухо проговорил Виктор. — За все спасибо… До свидания…

Он повернулся и пошел из комнаты. На секунду задержался у зеркального трюмо, стоявшего рядом с вешалкой, потом долго возился с замком.

— У тебя случилось что-нибудь? — спросил Герман Павлович.

Виктор наконец открыл дверь и вышел.

Герман Павлович прошел в прихожую задумавшись, потирая подбородок. Отворил дверь. По лестнице разносились дробные шаги. Это спускался Виктор Крохин.

Герман Павлович затворил дверь. Проходя мимо трюмо, стоявшего у вешалки, он вдруг увидел золотую медаль, лежавшую на самом краешке. Он взял эту медаль, подержал на ладони. На ней был изображен человечек в боксерской стойке…

…Окрашенные красноватым светом фонаря, со дна пластмассовой ванночки всплывали белые бумажные треугольники, на которых медленно проступало изображение. Руки заботливо, аккуратно взяли одну из фотографий, вынули из ванночки, поднесли ближе к свету фонаря, стоявшего на краю стола.

Шестнадцатилетний паренек Мишка Рубцов, нахмурившись, сосредоточенно рассматривал фотографию. Теперь на ней хорошо виден четырехлетний карапуз, топающий по дорожке сквера и вцепившийся в сильную, жилистую мужскую руку. Самого мужчины не видно — только крепкая надежная рука, за которую ухватился карапуз.

Мишка положил фотографию в другую ванночку, с закрепителем, и вынул новую фотографию. На ней тоже четко проявилось изображение: голые деревья в парке, чахлый серый снег в аллеях. На лавочке сидят парень и девушка. Она плачет, закрыв лицо руками, а парень курит, отвернувшись в сторону. Так же хмурясь, Мишка долго рассматривал фотографию, поворачивая ее и так и эдак. Из приемника, стоявшего рядом с красным фонарем, слышна была мелодия, затем голос диктора произнес:

— Московское время восемь часов утра. Передаем последние известия…

Сидел Мишка Рубцов в маленькой темной каморке, какие стали делать в новых квартирах, — нечто вроде кладовки. Мишка оборудовал ее себе под фотолабораторию.

В дверь кладовки постучали, и женский чуть хрипловатый голос произнес:

— Мишка! Завтракать!

Мишка не ответил, вынул из ванночки третью фотографию, большую, на которой изображена группа малышей трех и пятилетнего возраста и две молодые женщины в белых халатах, видно, воспитательницы детского сада. Эту фотографию Мишка рассматривать не стал, а сразу сунул в ванночку с закрепителем.

Мать Мишки, Аглая Антоновна, женщина лет сорока, в коротком халатике, растрепанная, торопливо ела яйцо всмятку, прихлебывая чай из большой чашки, и краем глаза успевала заглядывать в раскрытый журнал.

На противоположном краю маленького стола — тарелка с двумя ломтями колбасы, двумя яйцами всмятку, двумя кусками хлеба и чашка, до краев полная дымящегося чая.

На кухню вошел Мишка, молча уселся за стол и принялся за еду. Мать оторвалась от чтения, громко вздохнула.

— Чего вздыхаешь? — между прочим спросил Мишка. — Книжка грустная?

— Да ну! — махнула рукой мать. — Деньги кончились, Мишка. До зарплаты еще четыре дня, а у меня всего два рубля.

— Первый раз, что ли? — философски заметил Мишка. — Перебьемся…

— Придется у кого-то стрельнуть, — вновь вздохнула мать. — Прямо беда, Мишка. Сколько раз даю себе слово жить экономно, и не выходит.

— Кому не дано — тому не дано, — тем же философс ким тоном ответил Мишка.

— Ив кого я такая безалаберная? — на секунду задумалась мать.