Пожелать что-нибудь по-настоящему крупное. Не какие-нибудь там новые шмотки (хотя такие желания тоже способствуют прогрессу техники), а нечто, кажущееся настолько за пределами осуществимого, что нам пришлось убедить себя в том, что мы этого вовсе не хотим. Если мы поймем, что мы обманываем себя, мы сделаем пусть маленький, но все же шаг в сторону безграничного прогресса. Это – начальный этап превращения невозможного в возможное.

В предыдущей главе я говорил о бессмертии человечества. Но какое нам дело до его бессмертия, если сами мы, отдельные индивидуумы, смертны? Будет ли оно жить и через миллиард лет, или же погибнет через какое-нибудь тысячелетие, какая нам разница? Наши прапраправнуки – люди столь же нам чужие, как и наши прапрапрадеды. Нет, они даже еще более чужие – от жизни наших прапрапрадедов, по крайней мере зависело появимся ли в конце концов на свет мы сами, в то время как от жизни или смерти наших прапраправнуков мы абсолютно независим – во всяком случае так кажется на первый взгляд. Но такой взгляд глубоко ошибочен. На самом деле будущее, которое мы никогда не увидим, глубочайшим образом влияет на наши повседневные поступки и мысли. Мы зависим от будущего едва ли не сильнее, чем от прошлого, и я попытаюсь доказать это. Не стану говорить об "ответственности перед грядущими поколениями" – это всего лишь красивые слова, а я принадлежу к тому поколению, которое не доверяет красивым словам и видит в них ширму для корыстных, эгоистических интересов. Однако с тех пор, как человечество осознало, что оно может погибнуть все и навсегда слова об ответственности перед потомками слышны все чаще. Так давайте посмотрим, что за ними кроется.

А кроются за ними специфические человеческие интересы. Специфические в том смысле, что присущи они одним лишь людям. большинство мотивов поведения человека можно обнаружить и у животных – здесь и инстинкт самосохранения, и стремление к продлению рода, и любопытство. И даже такие, казалось бы, чисто человеческие мотивы как жажда славы, богатства и власти ведут свое происхождение от иерархического поведения стадных животных, от стремления стать вожаком стаи. Чем больше мы узнаем о животных, тем все более размытой кажется нам грань,отделяющая нас от них. Кажется, что шимпанзе могут делать абсолютно все, что делают люди, разве что немного хуже. Они и трудятся, и сами создают примитивные орудия труда, и абстрактно мыслят, и говорят на языке глухонемых. И все-таки такая грань есть, очень четкая грань, но лежит она не в области непосредственной деятельности, а в области мотивации этой деятельности. Человек – единственное животное, которое знает, что в конце концов оно обязательно умрет, и это сознание собственной смертности ведет к глубочайшим отличиям в поведении между человеком и животными. Каждый из нас в возрасте нескольких лет от роду пережил глубокое, возможно глубочайшее в жизни, потрясение от осознания неизбежности конца. Воспоминание о нем, как о всяком травмирующем переживании, оказалось глубоко запрятанным в подсознание. Мы не помним этого шока и со снисходительным умилением смотрим на маленьких детей, которые плачут от страха смерти, столь еще далекой от них, только вступивших в жизнь. Да, мы не помним этого потрясения, но шрам от него остался в душе у каждого из нас. Где-то очень глубоко в подсознании горит и обжигает душу безумное, неосуществимое, а потому запретное желание – быть бессмертным. Люди всегда приписывали своим богам бессмертие, потому что сами мечтали быть бессмертными. Люди верили в загробную жизнь потому, что хотели в нее верить.

Но если нельзя быть бессмертным, то можно по крайней мере найти какой-то заместитель, суррогат бессмертия. В этом – корни специфически человеческого поведения. Если для животного стать вожаком стаи является самоцелью, то для человека слава, богатство и власть очень часто превращаются из самоцелей в средство увековечить свое имя,и таким образом в каком-то смысле стать "бессмертным". Зачем фараону Хеопсу понадобилось строить пирамиду выше, чем у его предшественников? Обычно это объясняют тем, что чем больше пирамида, тем труднее грабителям найти погребальную камеру, тем сохраннее будет мумия фараона, которая, по мнению древних египтян, совершенно необходима ему для успешной загробной жизни. Но не лучше ли было спрятать погребальную камеру в песках, как это было в случае Тутанхамона, пролежавшего необнаруженным почти до наших дней? Не говорит ли сам факт постройки этого абсурдно большого сооружения, что Хеопс не очень-то верил в загробную жизнь и больше надеялся на то, что и через пять тысяч лет люди будут спрашивать: "чья это самая высокая пирамида?" и получать ответ:"это пирамида Хеопса". Что это, как не суррогат бессмертия?

Мы все больны синдромом Хеопса, этим жгучим желанием оставить после себя хоть какой-то "след" на Земле, хоть как-то докричаться до будущего, пожить в будущем, пусть хотя бы в виде неясных теней в сознании людей этого будущего. Теней подобных тем, что возникают в нашем сознании, когда мы слышим имена Хеопс, Наполеон, Ньютон, Пушкин... Герострат, в конце концов...

Конечно, человек особенно много имен запомнить не может, на все наши имена у потомков памяти не хватит, но если нельзя добраться до них в виде имени, то тогда хотя бы как-нибудь описательно. Например, Человек, который посадил это дерево; Человек, который построил этот дом; Человек, который изобрел колесо и т. д.. Или уж по крайней мере заслужить от потомка восклицание: "хотел бы я знать, какой идиот это придумал!" обидно конечно, но и приятно: помнят все-таки!

Да пусть хотя бы подумают иногда: "ХХ век? А ведь у меня есть там прапрапрадед, раз я существую." Так что синдром Хеопса окрашивает у человека даже стремление к продлению рода.

Нам нужны эти будущие поколения. Они нужны нам даже больше, чем мы им: без них мы, неверующие в бессмертие души, сошли бы с ума, мучимые страхом смерти. Они нужны нам как незаменимая составная часть суррогата бессмертия. И вот здесь мы сталкиваемся с неразрешимым противоречием. С одной стороны, для того чтобы гарантировать удовлетворение нашего синдрома Хеопса, мы должны обеспечить наибольшую стабильность, даже застойность общества. Только при этом условии у людей будущего останется та же система ценностей, что и у нас, и они будут помнить и почитать те же имена, что и мы; только тогда дом, построенный "человеком, который построил этот дом", не будет разрушен для того, чтобы освободить место для нового, более совершенного дома, а будет стоять как памятник старины; одним словом, для того чтобы люди будущего "продолжили наше дело" и "были верны нашим заветам", (т.е. создали бы нам иллюзию того, что мы продолжаем жить потому, что не умерло "наше дело"), необходимо запретить всякий прогресс, кроме предсказуемого и заранее нами запланированного. В противном случае, в непредсказуемо изменившихся условиях, наши "заветы" рискуют превратиться в бессмыслицу. Но с другой стороны, для того, чтобы будущие поколения могли послужить вам заменителем бессмертия, они должны, как минимум, выжить. Застойное же общество, раньше или позже,неизбежно приходит к гибели. Итак, если мы используем бессмертие человечества в качестве заменителя индивидуального бессмертия, человечество становится смертным, и, следовательно, мы обманываем самих себя, считая, что нашли заменитель бессмертия. Нам следует умерить требования, которые мы предъявляем к грядущим поколениям, и не поручать им доделывать "наше дело". Только тогда мы сможем, пусть частично, но зато не иллюзорно, удовлетворить наш синдром Хеопса – по крайней мере мы сможем быть уверены, что наши прапраправнуки будут реально существовать и хоть иногда вспоминать, что у них, должно быть, были прапрапрадеды. Рассчитывать же на большее не только нереально, но и опасно можно потерять даже частичный заменитель бессмертия. Однако эта рекомендация – всего лишь компромиссное,половинчатое решение проблемы. Но что хуже всего – это социальное решение, основывающееся на моральном принуждении ("нам следует", "мы не должны" и т.д. и т.п.). Но как я уже говорил, помимо социальных решений, почти всегда существуют технические, и именно они обеспечивают реальный прогресс. Техническим решением проблемы было бы дать человеку индивидуальное бессмертие и таким образом избавить его от синдрома Хеопса.