– Приезжий-то, знаете?.. – бросался к ним дядюшка.

– Что?

– Острова открыл!

Гости пугались.

– Где?

– То-то и есть, что где! На краю света! В Северном Ледовитом океане!

– Бывал, что ли, там?

– То-то и есть, что не бывал. За письменным столом сидючи открыл… Другие путешественники – на корабле, верхом, пешком, а наш путешественник – в кресле сидючи.

– Как так?

– А так. Ткнул карандашиком в карту. “Здесь, – говорит, – мой архипелаг! Негде ему больше быть, как здесь”.

В гостиной смеялись. Один дядюшка не смеялся.

Подлинно счастье привалило ему! Он бы год трудился – такого смешного сюжета не выдумал. А тут сюжет для анекдота, серии анекдотов сам давался в руки!

– Ну вас! – говорил он, поблескивая глазами и расправляя бороду. – Радоваться бы, торжествовать, что среди нас такое светило живет, а вы со смеху помираете, туда из него делаете!

– Позвольте, Федор Матвеич! – поднимала голову исправница. – Как же говорите: в Сибири не бывал? Он именно бывал: ссылался, привлекался…

– Не ссылался! Точно знаю! Не ссылался!.. Привлекался, да. Участвовал в студенческой забастовке… И вот результат! Имея влечение к научной географической деятельности, к таковой не допущен! Вместо Северного полюса и всемирной славы пожалуйте на болото, в Весьегонск!

– Скажите! – качали головами гости, усаживаясь за стол и продолжая разговор под однообразное постукиванье бочоночков лото. – Человек еще молодой…

– Заучился, бедный… Это бывает. Учится, учится, а потом…

– Двадцать пять…

– Закрыто!

Один лишь обстоятельный отец Фома, училищный священник, пытался доискаться тайного смысла в причудах учителя.

– Позвольте, – бормотал он, – что за острова? К чему острова? Может иносказание, конспиративная аллегория?

Тогда же, за лото, сообща придумали и прозвище: Робинзон.

– Робинзон… Очень хорошо! Остров открыл…

– Он и у нас, как на острове, живет. В лото не играет, сторонится приличного общества…

– Ха-ха! Робинзон! Только без Пятницы!..

Впрочем, может быть им даже гордились немного – собственным городским чудаком – наравне со знаменитой весьегонской ярмаркой и собором.

А купцы из Вятки, Твери и Ярославля, побывав на ярмарке, разнесли по своим городам анекдот о чудаке-учителе, который, не отходя от письменного стола, в Ледовитом океане острова открыл.

Прозвище из гостиной перекочевало на улицу.

Представьте себе длинную, узкую улицу. Вечереет. Вдоль деревянных тротуаров, по-местному “мостков”, шаркая подошвами, двигаются пары. Дойдя до конца улицы, они круто поворачивают и идут обратно.

Это “гулянье”.

Песен на “гулянье” не слышно. В городе не дозволено петь – не деревня! Зато звонко, как из граммофонной трубы, вырывается на улицу треньканье балалаек или молодецкий перебор трехрядки. И так же разом вдруг обрывается. Это открылась и закрылась дверь одного из трактиров. На главной улице Весьегонска девять трактиров…

Иногда можно увидеть на улице и крылатку учителя географии.

Свою вечернюю прогулку Петр Арианович совершал обычно в одиночестве. Он шел, как всегда, очень быстро, энергично постукивая палкой, чуть подавшись вперед, погруженный, в размышления.

Простой люд уступал ему дорогу молча и с уважением.

Но вот со звоном и грохотом распахивалась дверь трактира. Загулявший купчик вываливался оттуда. Утвердившись на шатких ногах и оглядевшись, он замечал крылатку учителя.

– Господину Робинзону! – орал он, сдергивая с головы шапку и потрясая ею. – Наше вам! С кисточкой!

Петр Арианович строго смотрел на крикуна и, не замедляя шага, проходил мимо…

Однако в реальном училище прозвище, данное дядюшкой, не привилось. Петр Арианович был единственным из преподавателей, которого мы, ученики, звали по имени и отчеству как в глаза, так и за глаза…

Но каково было нам с Андреем!

В грустном молчании проводили мы переменки на широком подоконнике в коридоре. Мимо шныряли наши товарищи, весело толкаясь и подставляя друг другу ножку. Семенил, как всегда держась ближе к стеночке, первый ученик Союшкин. Широко вышагивал, вертя во все стороны маленькой головой, помощник классных наставников Фим Фимыч.

Итак, всё? Тайны нет-больше?

Андрей не мог примириться с этим.

– Врут, врут! – повторял мой друг, сердито морща вздернутый нос. – Глупости: на Севере не бывал!.. Самим завидно, сами, небось, не бывали нигде, вот и наговаривают на него.

Андрей был сторонником решительных действий.

– Слушай, пойдем спросим, – уговаривал он. – Прямо пойдем в учительскую и скажем.

– Чего скажем-то?

– Не может быть, скажем, чтобы вы не бывали в Сибири…

Начав решительно и громко, Андрей переходил постепенно на сбивчивый шепот.

Да, легко сказать – пойдем и спросим!

Однажды мы явились в переулок засветло, в часы, когда учитель отправлялся на прогулку, и прошлись мимо его окон. Надеялись на что-то неопределенное, на случай. Учитель, однако, не вышел.

Мы расхрабрились до того, что подошли к входной двери и совсем было собрались постучать, но слишком долго топтались у крыльца, препираясь, кому войти первому.

Этим воспользовалась девчонка, жившая в прислугах у исправницы. Она высыпала на нас совок золы со второго этажа.

И мы даже не могли забросать ее снежками, потому что круглое ухмыляющееся лицо то появлялось, то исчезало в форточке, как Петрушка.

Ну и противная же была девчонка! Даже куцые, рыжеватого цвета косички торчали на голове с нелепым, раздражающим вызовом.

Мы знали, что ее зовут Лизкой, потому что слышали, как окликала хозяйка. Лизка не ходила, как все люди, а носилась всегда стремглав, дробно стуча по полу босыми пятками.

Конечно, ниже нашего достоинства было связываться с девчонкой, и мы сделали вид, что ошиблись домом.

Мы снова пришли в переулок вечером. Что-то по-прежнему тянуло нас сюда. Наверное, луч света, падавший на снег из окна. Он был ярко-зеленый, какой-то очень уютный и приветливый.

Глядя на него как завороженные, мы простояли в молчании минут десять и уже собрались было уходить, как вдруг штора колыхнулась.

Но раздвинул ее не Петр Арианович.

Человек, смотревший в окно, повертел в разные стороны маленькой головой, будто принюхиваясь к морозному воздуху, швырнул в открытую форточку окурок и снова отошел от окна.

Это был Фим Фимыч.

Удивленные, мы приблизились к дому и, приподнявшись на носки, заглянули в окно.

Видно все-таки было неважно.

Тогда я недолго думая проворно вскарабкался на дерево, которое росло как раз против окна, и, скорчившись, пристроился на ветке, хотя она потрескивала и гнулась подо мной.

Испытанный прием разведчика! Отсюда, со своего наблюдательного поста, я передавал краткие волнующие сообщения Андрею, нетерпеливо подскакивавшему внизу.

Комната была хорошо видна. Фим Фимыч, скрестив длинные ноги, раскачивался на качалке. У книжного шкафа стоял Петр Арианович. Лицо его было повернуто вполоборота. По брезгливо выдвинутой нижней губе можно было судить о том, что он не очень-то обрадован посещением.

О чем говорили собеседники, слышно не было – нас разделяли двойные рамы.

Видимо, Петр Арианович не нашел на полке книгу, которую искал. Он сказал что-то Фим Фимычу и, взяв со стола лампу, вышел.

С полминуты, наверное, в комнате было темно.

Потом вспыхнул колеблющийся огонек спички. Он поплыл по диагонали через всю комнату от качалки к письменному столу. Пятна света падали на книжные шкафы, на разбросанные повсюду географические карты.

Спичка потухла. Тотчас Фим Фимыч зажег другую. Он, видимо, волновался, потому что, шагнув к столу, свалил стул и некоторое время стоял неподвижно, втянув голову в плечи, уставившись на дверь.

Все в комнате приняло совсем другой вид – причудливый, тревожный. Пламя спички покачивалось в высоко поднятой руке. На стеклах шкафов появились отблески. Казалось, вещами в комнате овладело беспокойство. Враг, вор, чужой был среди них!