— Все знают, какой ты ревнивый, — продолжал Сапог. — Спросил бы меня, посоветовался. Так нет, сам решил. Ну и расплачивайся за свою ревность. А мне стыдно за тебя.

И он стал сзывать народ.

Когда собрались все прислужники, Сапог, указывая на Анытпаса, распластавшегося на земле, сказал громко:

— Вот до чего доводит ревность. В человека осмелился стрелять. — И распорядился: — Вяжите его арканами. Да покрепче.

Щетинистое, давно не бритое лицо начальника милиции было туго подвязано белым платком. У него третий день болели зубы. Но он ввиду важности дела протокол дознания писал сам. Перья были острые, втыкались в лохматую бумагу, а чернила — густые и тягучие. Буквы выходили корявые. Начальник часто менял перья, швырял испробованные под стол, вытирал пальцы о розовую пропускную бумагу и крякал, когда боль в зубах становилась невыносимой.

— Знаю, как больные зубы покою не дают. Но вы, товарищ начальник, не выдергивайте их, а поезжайте в город, там заплатки положат, — говорил Сапог, стоя у стола. — Золотые могут сделать.

— Жаль рвать два зуба сразу, — сказал начальник, не подымая глаз от бумаги. — А золотые — дорого.

— У всех больших начальников зубы золотые, — продолжал Сапог. — Золото здесь достать нетрудно. Алтай, говорят, золотое дно…

— Не мешайте! — прикрикнул начальник, но Сапог не унимался. Только говорил он теперь о другом:

— Вы, товарищ начальник, непременно укажите во всех бумагах, что преступника к вам доставил я, и перепишите всех свидетелей.

Он показал на своих работников и пастухов, которые сидели на полу:

— При них он сознался.

Начальник поднял на него круглый глаз, что-то хотел спросить, но громче прежнего крякнул.

— Зубы заболят, — замают человека. Надо лечить ехать, — навязчиво советовал Сапог, а потом, наклонившись к начальнику, зашептал: — Из-за ревности Анытпас стрелял. Говорят, Токушев к жене его начал ездить — ну, у парня терпенье порвалось. — Уходя, он обнадежил начальника: — Золото я для вас поспрашиваю у алтайцев.

Но начальник рассвирепел:

— В тюрьму захотел?

— Болезнь ваша сердце мое тревожит, — сказал Сапог, прижимая руки к груди.

В коридоре он увидел пастуха — его вели в камеру — и набросился на него:

— Что ты наделал, дурак? Сам себя решил. Разве можно из-за ревности людей стрелять, да еще таких активистов, как Байрым Токушев!

В угловой палате с высоким потолком и двумя окнами лежал Байрым. Лицо его вытянулось, щеки ввалились. Дышал тяжело. Иногда на жестком лице его появлялась легкая улыбка благодарности за все заботы о нем. Он медленно вел взгляд по беленым стенам, по потолку; ему даже казалось, что это не потолок, а чистое зимнее небо. Трогал байковое одеяло, шуршащую простыню, что была белее пушистого снега.

На соседней койке лежал русский, коногон. У него раздавило ногу молотилкой. Они посматривали друг на друга, выражая глазами сочувствие.

Байрым долго припоминал русские слова и наконец заговорил:

— Я спит, однако?

— Нет. Почему так подумал? — спросил сосед улыбаясь.

— Такой дом не видел… Я не был такой дом, — сказал Байрым и снова обвел палату удивленным взглядом.

Сиделка, просунув голову в дверь, сообщила:

— К тебе, алтай, отец приехал.

Байрым недоуменно повел глазами, не успел сказать, что Токуш слишком стар и не может один в зимнее время перевалить через хребет, как на пороге появился шустрый старик в белом халате, с узкими лисьими глазами, сивой бородой, с льстивой улыбкой на губах.

Он широким шагом двинулся к больному.

— Сильно болезнь мучит тебя, добрый человек? У меня сердце болит о своих людях, вот приехал навестить тебя. У какого зверя могла подняться рука на такого умного человека, как ты, младший брат мой?

Байрым замахал рукой и отвернулся, брезгливо зажмурившись.

Дежурная сестра напомнила, что ему нельзя двигаться.

— К перевыборам выздоравливай. Я пришлю тебе много баранины, масла, меду, — растягивая слова, продолжал Сапог. — Молока пришлю.

Байрым неожиданно сел. В Сапога полетели одеяло, подушка.

— Подавись, собака! Подавись! Пусть семьдесят семь громов упадут на тебя! Пусть клыки твои выкрошатся!

Дежурная сестра вытолкала Сапога в коридор и бросилась укладывать больного.

В ту ночь Байрым лежал с повышенной температурой, что-то бормотал и часто скрипел зубами.

Из больницы Сапог проехал в аймачный исполком. Занятия уже кончились. Но он застал там председателя, Чета Техтиекова, молодого алтайца с черной копной волос над широким лбом.

— Я по важному делу, — начал Тыдыков и слегка поклонился. — Прошу выслушать.

Техтиеков был новым в аймаке человеком, Сапога в лицо не знал и, любезно предложив ему стул, приготовился выслушать его просьбу.

Учтя это доброе предзнаменование, Тыдыков сел к столу, закинул ногу на ногу и заговорил таким тоном, что казалось, пришел предостеречь от большой ошибки:

— Слышал я, что скоро новые Советы будем выбирать?

— Да, приближаются перевыборы.

— А кого в наш, в Каракольский Совет посадите председателем?

— Кого народ выберет, — сказал Техтиеков и насторожился. — Много у нас хороших людей, партийцев и беспартийных, батраков, бедняков, середняков.

— Ты мне скажи как алтаец алтайцу.

— Да я и сам не знаю.

— А весь народ будет выбирать?

— Все. Кроме лишенных права голоса.

— Вот это мне не понятно. Зачем людей голоса лишать, когда они Советскую власть любят? Могут помочь…

— Таких баев и кулаков на свете нет, которые бы любили диктатуру пролетариата.

— Я про себя говорю. Царскую власть я ненавидел. Советская власть для меня родная, хорошая: народ грамоте учит, больницы открывает. Я тоже встал на новый путь, организовал коневодческое товарищество.

Техтиеков, теряя терпение, спросил фамилию. Сапог назвался.

— А-а, вон кто! Слышал, слышал. И по документам знаю. — Техтиеков встал и сказал четко, строго: — Лишен голоса правильно — как бай, как эксплуататор. И разговаривать больше не о чем.

— А как мне голос вернуть?

— Никак.

— Я жаловаться буду. В Новосибирск поеду, в Москву.

— Жалобы на лишение голоса надо подавать в сельскую избирательную комиссию.

— Там сидит парнишка — Аргачи. У меня в пастухах жил, табуны пасти не умел, а теперь его народом управлять посадили.

— Вот ему и подавай. Он тебя хорошо знает, — отрывисто бросил Техтиеков, давая понять, что разговор окончен.

Одна лампа лениво мигала на столе, вторая — под потолком, обвитая мягкими шарфами дыма.

Навстречу Копосову, только что перешагнувшему порог, поднялся председатель аймачного комитета взаимопомощи, тонкий человек с вытянутым лицом.

— Я вас сегодня искал: надо было спросить об одном деле.

— Искал? Я целый день был в айкоме, — ответил Копосов. — Ну, что у тебя? Давай.

— Дело такое: комитету взаимопомощи тридцать баранов пожертвовали, так я думал, принимать или не принимать, — приглушенно сообщил председатель, будто боялся, что его услышат.

— Кто мог пожертвовать?

— Сапог. Самых лучших.

— Возвратить. Немедленно возвратить. — Голос секретаря стал необычно строгим. — Нельзя, товарищ, быть таким близоруким. Бай — хитрый, он хочет на этом создать себе политический капиталец, вернуть былой авторитет.

…По пути к дому Сапог решил еще раз заехать в сельсовет. Ногона он отправил домой, чтобы все видели, что бывший зайсан, как простой человек, ездит один, без прислужников.

Из сельсовета, слегка прихрамывая, вышел Аргачи. Он направился к заседланному коню, но, заметив приближающегося всадника, остановился.

Стоял он крепко, точно врос в запорошенную снегом землю. На нем были меховые — белые с черными крапинками — кисы, поэтому ноги казались обернутыми берестой. Лисья шапка была сдвинута на затылок, лоб открыт.