— Поезжай ты, поезжай. Мы одни управимся.

— Не могу я, когда в колхозе столько работы, — говорил Борлай. — Заботу на сердце носить — плохо учиться… Ясли строить начнем, тогда поеду.

Он обещал Макриде Ивановне, что постройка дома для яслей начнется раньше, чем он уедет, и не хотел быть обманщиком. Тем временем пришло письмо от Суртаева. Филипп Иванович писал:

«Ты отстал от товарищей по учебе. Приезжай скорее — и прямо ко мне. Я тебе помогу догнать. Но в дальнейшем не будь таким недисциплинированным».

Борлай взял с собой Тохну.

— Посмотришь, какой город, с комсомольцами городскими познакомишься. Моего коня обратно уведешь.

По пути подъехал к яслям. Макрида Ивановна только что умыла Чечек и одевала в новое платьице. Она схватила девочку и прижала к груди, целуя:

— Ух, да какая ты миленькая! Глазки — как спелые смородинки.

Борлай постучал плеткой в окно.

Макрида Ивановна поспешно оглянулась и, увидев Токушева, на мгновение опустила глаза, — малиновый платок теперь казался бледнее ее лица.

— Все-таки уезжаешь? Бросаешь нас? А ясли как? Или об детишках не желаешь позаботиться?

— Ясли будет делать Миликей… Письмо пришло. Вот… Надо учиться.

Борлай махнул рукой в сторону тракта, куда лежал его путь.

Чечек прыгнула на подоконник. Отец взял ее к себе на седло и поцеловал в щечку, как только что целовала Макрида Ивановна. Ему показалось, что кожа девочки еще была теплой от губ русской женщины.

Девочка грустно посмотрела в отцовские глаза.

— Ну, расти здоровая, крепкая… как лесной цветок на хорошей земле, — тихо проговорил отец и посадил дочь на подоконник.

— А сыну-то обидно, — заметила Макрида Ивановна, поднося Анчи к окну. — Сын-то уже учится говорить.

Борлаю было так жаль оставлять детей, что сердце сжалось от боли, и он понукнул коня.

— Дьакши болзын! — крикнул на прощанье и по-русски повторил: — До свидания!

— До скорого, — ответила Макрида Ивановна и показала мальчику, как надо помахать отцу рукой.

К детям Токушевых Яманай относилась заботливее, чем к остальным. Затевая детский ойын, она всегда ставила Чечек рядом с собой.

С глубокой благодарностью вспоминала Борлая. Он первый понял ее и заговорил с ней сочувственно, как с близкой родственницей, человеческое достоинство которой втоптали в грязь. В городе он увидит своего младшего брата и расскажет ему, какой стала Яманай.

По вечерам она долго смотрела на задумчивую луну… Макрида Ивановна оттаскивала ее от окна.

— Иди-ко, бабочка, ложись спать, — советовала она. — Не пяль глаза на луну понапрасну.

Яманай покорно шла за ней и ложилась на топчан, поджимая ноги.

— Отвыкай, отвыкай по-собачьи спать. Вредно так-то: животу стеснение. Вытянись. Здесь не у костра, — ворчала Макрида Ивановна.

Сама ложилась рядом с ней и рассказывала интересные «побывальщинки», пока алтайка не засыпала.

«Беда мне с бабочкой! Места знакомые память ворошат и грудь от тоски болит. В тихие вечера сердце сердцу весточку бросает», — думала Макрида Ивановна, укрываясь стеганым одеялом.

Через два дня после приезда в город Борлай пошел в гости к младшему брату. Ярманка жил в маленькой избушке на берегу реки. Во дворе, заросшем подорожником и гусиной лапкой, стояли заседланные кони. Ямщики вьючили войлочную юрту.

В комнате лежали переметные сумы. Низкорослая смуглолицая девушка с узкими глазами укладывала сухари, хлеб, бумагу Комсомольский костюм на ней был перехвачен широким ремнем; с правой стороны — полевая сумка, с левой — футляр бинокля.

— Куда едете? — спросил Борлай.

— Юрта-передвижка.

— Далеко кочуете?

— В Усть-Канский аймак.

— А ты откуда? Ты не алтайка?

— Якутка, — ответила девушка, продолжая укладывать вещи. — Сейчас из Москвы. На практику.

Вошел Ярманка, тоже в комсомольском костюме с ремнями и в сапогах.

— Брат! Здравствуй! — воскликнул он, долго жал руку Борлаю. — Давно не видались. Жаль, что я уезжаю сейчас. С юртой-передвижкой командируют. С нами едут врач, киномеханик, лектор.

Рассказывая о колхозе, Борлай упомянул о яслях.

— У вас ясли есть? — переспросила якутка и повернулась к Ярманке. — Туда бы нам поехать.

— Нам утвержден другой маршрут, — сказал Ярманка и продолжал расспрашивать брата: — А кто в яслях работает?

— Макрида Ивановна. Знаешь, которую я помогал из реки вытаскивать? И… Яманай.

— Яманай?! Вот хорошо!

…За два дня перед этим Кес Одорова, прочитав свежую газету, передала Ярманке и посоветовала:

— Прочитайте обязательно. Очень интересная статья. Пригодится нам для агитационной работы.

Он взглянул на третью страницу, где была помещена большая статья Климова о классовой борьбе в Каракольской долине. Статья начиналась кратким описанием свадьбы Анытпаса Чичапова. Когда Ярманка увидел знакомое ими девушки, лицо его покрылось красными пятнами.

«Зря я думал о Яманай так плохо, — укорил он сам себя. — Она ни в чем не виновата. Ее продали, как продают лошадь. Я виноват: надо было украсть девку вовремя».

— Что с вами? — спросила якутка.

— Да тут напечатано… про моих братьев… как в них стреляли.

Ярманка поднес газету еще ближе к глазам.

— Вы ту девушку не знали, о которой здесь написано? — спросила Кес Одорова.

— Очень хорошо знал. Песни ей пел. Хотел на ней жениться.

— Вон что!.. — Кес Одорова опустила голову и замолчала…

Теперь, выслушав старшего брата, Ярманка почувствовал, что вся кровь его, так же как и тогда, бросилась к лицу.

— Пойдем посмотрим… как там вьючат, — сказал он Борлаю и первым вышел из комнаты.

Во дворе старший брат шепотом спросил!

— Кто тебе эта девушка?

— Это просто знакомая, хороший товарищ, — сказал парень и, повернувшись, крикнул ямщикам, чтобы завьючивали переметные сумы.

— Яманай выучилась грамоте, — сообщил Борлай, — хорошая активистка. Алтаек учит хлеб стряпать, платья шить.

— Рад за нее, — сказал младший брат, опустив глаза.

— Я считаю, что ее надо в совпартшколу послать, — продолжал старший. — Как ты посоветуешь?

— Обязательно пошлите, — подхватил Ярманка, не скрывая вспыхнувшей радости. — Обязательно.

Утишка Бакчибаев откочевал в дальний лог. Три дня он угощал гостей теплой аракой. После этого долго ездил с песнями от аила к аилу — араковал. Да и как ему было не радоваться, коли он породнился с богатым человеком — Копшолаем Ойтоговым, выдал дочь замуж за его сына. Правда, Копшолай не был родовитым, и потому богатые соседи, знатные родом, в унижение называли его вонючим баем, но Утишка на это не обращал внимания. Для него главным было то, что Копшолай богат. Кто другой в эти тяжелые годы мог бы заплатить за Уренчи такой большой калым — десять лошадей, двенадцать баранов, семь пятнадцатирублевых золотых и две шелковые шубы?

— Конь берет жиром, человек — богатством, — сказал он жене после аракования. — Богатство — сила. Мы в несколько лет обгоним нашего свата.

Он начал строить себе новый аил, с восьмиугольным основанием, срубленным из лиственниц. На постройке аила было занято больше десяти человек. Это были соседи-бедняки. Одним он пообещал осенью дать ячменя на талкан, другим — коня «под съезд на промысел».

При этом он, грозя пальцем, напоминал:

— А пушнину, которую ты добудешь в тайге, само собою, пополам разделим.

Он выбрал для нового аила солнечный мысок над рекой, отделенный от долины лесом, точно занавесью.

Никто из посторонних не видел тех всадников, что по вечерам, спускаясь с гор, заходили к нему в аил. Однажды к становью подъехал старик с винтовкой за плечами, большегривого белого иноходца привязал не к коновязи, а под старый кедр, широко раскинувший могучие сучья.

— Ты в лунную ночь спускаешься с гор, как сам хан Ойрот! — полушепотом воскликнул хозяин, встречая высокого гостя.