— А эту избу кому?

Борлай и Макрида Ивановна ответили вместе:

— Чаных будет жить здесь.

Вечером у скотного двора появился Бабинас Содонов. Борлай пригласил его:

— Заходи, полюбуйся на скот! — и повернулся к Людмиле Владимировне, которая рассказывала членам правления, как сделать во дворе вытяжные трубы.

Бабинас вошел во двор.

— Погляжу, как скот в тепле живет, — сказал он. — Старухи говорили, что коровы начнут кашлять.

— Глупостей много болтали. Пугали народ. «Алтайцам в избах жить нельзя — умрут». — Сенюш посмотрел Бабинасу в глаза: — Ты помнишь это?

— А зачем худое вспоминать? Вспоминать надо хорошее. А больше думать о том, что сегодня делается.

— В этом ты прав.

— Вот я и приехал поговорить, — оживился Содонов. — Ты, партийный человек, погляди, что делается в урочищах. От коровьего стона небо дрожит. Режут. Меня спрашивают: «Ты с коммунистами или с нами?»

— Кто спрашивает?

— Да многие… богатые. Пробуют распоряжаться: «Если с нами, то коров режь». А у меня рука не поднимается зря скотину губить. Зашел я сейчас к вам, — продолжал Содонов, — сердце радуется! Коров-то сколько!

— Хо! — не удержался Борлай. — А сколько у нас будет через три года! Тысячи!

Содонов гладил коров, заглядывал в кормушки.

Так они прошли половину двора.

Людмила Владимировна остановилась возле пестрой комолой коровы и, положив руку на ее спину, объявила:

— Это корова старая, давно приучена к подсосному доению. Сейчас ее будем доить по-новому, без теленка.

Борлай подошел к Бабинасу:

— Видишь, как мы живем? Хорошо?

Содонов посмотрел на Людмилу Владимировну, пытавшуюся подоить корову.

Корова лягалась, зло вращала круглыми глазами и тревожно мычала, словно теленка звала, но теленок не появлялся, и сосцы ее напоминали пустые мешочки.

— Вон, посмотри: сколько ученая баба вымя ни трясет, а корова молока ей не даст, теленка просит, — так привыкла. У старого человека тоже много старых привычек, — сказал Бабинас.

Людмила Владимировна взглянула на Миликея Никандровича, и он тотчас же поставил перед коровой ведро теплого пойла. Комолуха на секунду уткнула голову в пойло, потом облизала губы. Понравилось. Стала пить быстро и жадно.

Женщина погладила вымя и потянула за сосок. От сильной струи зазвенело дно жестяного ведра.

— Смотри, доит! — воскликнул Сенюш, подтолкнув Бабинаса.

— Мы с Миликеем Никандровичем в три дня ее приучили, — сообщила Людмила Владимировна.

Из ближних избушек прибежали алтайки, смотрели на дойку и хлопали руками:

— Ишь как раздобрила корову!

— Умная женщина! Не зря ее учили.

Подоив Комолуху, Людмила Владимировна пошла записывать удои. Она просила доярок молоко от каждой коровы выливать отдельно в молокомер.

Борлай с Бабинасом вышли со скотного двора. Над долиной плыла луна в радужном ореоле. Дым над избами подымался столбами.

— Морозы начинаются, — заметил Токушев.

— У кого избушки, тем хорошо, — отозвался Содонов.

— Строй себе избушку, — посоветовал Борлай.

Содонов понял это как приглашение вернуться в колхоз и, повеселев, сказал:

— Сначала аил перевезу. — И, не откладывая дела, спросил: — Где аилы ставят те… которые сейчас к вам приходят?

— Новые колхозники? Они сначала заявления пишут. Тебе хорошо: сын — колхозник, грамотный — напишет.

В доме Охлупневых было тесно и чадно. Старухи в истрепанных чегедеках и засаленных шапках сушили на железной печке листовой табак, набивали им большие трубки и не торопясь курили.

Женщины помоложе сидели на лавках и табуретках, пришивали к новым рубашкам и платьям пуговицы, обметывали петли.

Маланья Ивановна подходила то к одной, то к другой, смотрела работу, а иногда брала иголку и показывала:

— Вот так обшивай.

Муйна, скинув шубу, на большом столе гладила утюгом суконные брюки.

Маланья Ивановна беспокойно посматривала на нее, а когда слегка запахло шерстью, посоветовала еще раз спрыснуть водой.

В дом вбежала сестра в легком платье, в светлом платочке. Лицо ее сияло невысказанной радостью, и она прямо с порога бросилась Маланье Ивановне на шею и обдала щеку горячим шепотом:

— Ничего ты не знаешь, Малаша. Не знаешь, не знаешь…

— Ты меня задушишь, заполошная.

Маланья Ивановна сняла с шеи руки сестры и спросила:

— Ну, что у тебя стряслось? То носа ко мне не показывала, а теперь обнимаешься до удушья.

Старухи вынули трубки изо ртов, молодые алтайки побросали работу — все смотрели на сестер.

Макрида Ивановна схватила сестру за руку, увлекла за собой в запечный угол и там прошептала о большой радости:

— Затяжелела я, Малаша! Право слово!

— Понесла, говоришь? — переспросила сестра. — За русским мужиком жила — пустая ходила, за алтайца вышла — сразу понесла.

Макрида Ивановна обиделась:

— Тебе никакую радость сказать нельзя.

— Ну и оставайся со своей радостью. Тот раз алтаят себе в дети приняла — тоже прыгала. Мама, покойна головушка, однако, в гробу перевернулась: алтаец зять!

— Ты подумай, что болтаешь. У самой-то полон дом подружек. Даже табак терпишь.

У Маланьи Ивановны вдруг изменился голос:

— Мужик мой, сама знаешь, послан алтайцев всему обучить. Надо пособить ему. Вот я и хоровожусь с женщинами.

— Нет, я так не могу. Я все делаю от души, — сказала Макрида Ивановна.

— А кто тебе сказал, что я без души?

— Ты бы, Малаша, пришла да поглядела, как я живу. Детишек обмыла… Они ведь сиротки. Мне их жалко. Я их люблю по-настоящему, как своих кровных.

— Ах, да уж молчала бы!.. По-моему, коли я их под сердцем не носила, любви большой не будет.

— Неправда, Малаша, неправда. Я им не мачеха, а мать родная. И они это сердцем чуют. Верно слово. Давно я слышала одну хорошую поговорку: «Не та мать, что родила, а та мать, что вспоила-вскормила и на коня посадила». К этому добавить хочется: на добрый путь наставила.

Маланья Ивановна обхватила сестру и на секунду прижала к себе.

— А как звать будете ребеночка? По-русски или по-алтайски?

— Вот этого мы с Борлаюшкой еще не обговорили.

— Ладно. Хорошо, сестрица, что не затаила. — Маланья Ивановна говорила все мягче и теплее. — У тебя вся душа всегда на виду.

Про себя она решила: «Начну подарочек собирать».

Провожая гостью, она остановилась на крыльце и, глядя на удаляющуюся сестру, подумала: «Кто бы мог знать, что здесь Макриша счастье для себя отыщет?»

В сумерки на заимку Чистые Ключи заехали два всадника, одетые в широкие косульи дохи и шапки-ушанки. У лошадей подвело бока, мокрая шерсть заиндевела. Верховые проехали прямо к усадьбе Калистрата Мокеевича.

Передовой, краснощекий бородач, спешился, распахнул ворота и начал уговаривать собаку:

— Лапко! Лапко! Нельзя. Свои.

Спутник его оглядел просторный двор.

— Да, мы опоздали. На снегу отпечатки подков.

— Не сумлевайтесь, Николай Валентинович, осподь поможет, отыщем, — уверенно басил бородач. — Я к самому хозяину забегу, а вы к Учуру, вот в эту избушку, постучите.

Приезжий внимательно осматривал двор: недавние аресты друзей в краевом центре, когда он, Николай Говорухин, едва схоронил свои следы, приучили к осторожности. Бородач подошел к кухонному окну и легонько постучал черенком плетки.

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

Из дома ответил старческий голос:

— Аминь! Кого бог послал!

— Свои люди, Мокей Северьянович! Открой, ради оспода.

— Кто это такие — свои?

— Да Галафтифон я Миронович, из Кедровки.

Дверь открыла женщина. Старик встретил гостя в сенях, поклонился в пояс:

— Милости просим, гостенек долгожданный. Проходи в избу.

— Некогда гоститься-то, — сказал приезжий, общипывая лед с бороды и усов. — Где сын-то?