Борлай давно решил, что лучше Макриды жены ему не найти. Славная женщина, работящая, добрая и красивая. А о детях как она заботится! Затронула она его сердце. Он не раз собирался поговорить с ней, но не знал, как и с чего начать. Вот и сейчас он, смущенно опустив глаза, подыскивал слова, которые помогли бы открыть ему душу, но не находил таких слов. Было уже поздно. Борлай встал, надел шубу и, растерянно взглянув на Макриду, вышел, так и не простившись.
Оставшись одна, Макрида Ивановна погасила лампу и, не раздеваясь, легла на кровать, голову спрятала между двумя подушками. Ей хотелось заснуть, но никак не удавалось.
«Ничего-то у нас с тобой, Борлаюшка, не получается.
Вроде у тебя смелости не хватает поговорить со мной по душам… А сердце к сердцу тянется».
Макрида Ивановна встала, накинула шубу и вышла на улицу.
Вернувшись домой, Борлай бросил сумку с бумагами на стол и, не зажигая огня, повалился на постель.
Ему не спалось. Ветер, плясавший у окна, напоминал то шепот женщины, то плач детей. В избушке чувствовалось холодное дыхание ночи. Сходить бы сейчас в гости к брату, покачать на руках маленького Анчи, погладить бойкоглазую Чечек. Она ждет отца, расскажет, сколько у нее прибавилось косточек — игрушек. Но Борлай знал, что Муйна заговорит о своей тяжелой участи воспитательницы чужих детей и непременно упомянет о молодых вдовах.
Что же ему делать? Как жить дальше?..
Он зажег лампу и решил написать письмо своему другу. Филипп Суртаев поймет его и даст верный совет. Не чужой человек. Душа сестры для него открыта, и его, Борлая Токушева, он должен понять. Как всегда, друг ответит откровенно. Если напишет: «Женись», тогда… Тогда и слова у него, Борлая, найдутся. Он покажет письмо Макриде: «Вот Филипп советует… А я давно думаю о тебе…»
Но и в письме к другу не так-то было просто рассказать о своем чувстве и о своем намерении.
Вдруг Суртаеву это не понравится? Тоже выискался жених. В родственники напрашивается!.. Искал бы себе алтайку из старых вдов…
И Борлай начал письмо по-деловому:
«Разъясни ты мне, товарищ Суртаев, про наших врагов. Долго ли мы еще будем терпеть разных сапогов да копшолаев? Ты сам знаешь, что волчьи норы надо разорять так, чтобы ни старых волков, ни щенят не осталось. А то волчата подрастут — всех овец в отарах загрызут. Расскажи там, в обкоме партии, и спроси про все…»
Карандаш сломался. Токушев выдернул нож из деревянных резных ножен, наскоро заострил графит и продолжал писать:
«Недавно прибежал ко мне Кучук, который с детства работал на Сапога. Со слезами рассказал, что в маральник приехали из-за хребта вооруженные люди. С ними сам Сапог. Лучших маралов покололи и мясо увезли. Кучуку жаль было зверей, и он плакал. Другие крупные баи начали делать так же, как Сапог. Столько скота порезали, что сосчитать невозможно. Некоторых вызывали в сельсовет. Они посмеивались: „Своих коров режем, не чужих. Лишние они у нас“. Хозяева! Надо у таких хозяев руки остановить…»
Что-то скрипнуло. Борлай не разобрал: снег под чьими-то ногами или стол под его тяжестью. Оглянулся: окно было черное, белые мухи метались по стеклу.
Продолжал писать:
«Я скажу прямо: не успели взять Сапога голыми руками, а теперь с оружием гоняемся за ним и поймать не можем. С ним, однако, человек тридцать таких же баев и разных несознательных алтайцев — прислужников байских. У всех — ружья».
За окном беспокойно дышала ночь. Борлай оглянулся — заскрипел снег.
Он схватил винтовку и выскочил из избушки, взвел курок и обошел вокруг. Нигде никого не было. Вернувшись, он подвинул стол в простенок, рядом поставил винтовку и сел заканчивать письмо.
И опять исчезли слова. С чего начать? Как рассказать о том, что волнует сердце?.. «Люблю Макриду». Как-то неловко… Это ведь можно сказать только ей одной…
Как же быть? Где найти слова?
Борлай вздыхал, смущенно проводил рукой по раскаленному лицу. На лбу и щеках выступил пот… Писать такие письма казалось тяжелее самой тяжелой работы.
Так он и не написал больше ни строчки. Ни одним словом не обмолвился о Макриде. И быстро-быстро зашил конверт сухой косульей жилой.
Потом, чуточку успокоившись, взял новый лист бумаги и решил написать письмо младшему брату. Ведь Ярманка скоро закончит свое учение. Пусть приезжает работать в родную долину. Пусть знает, что все ждут его. Все.
«И про Яманай напишу ему, — улыбнулся Борлай, заранее радуясь тому, что судьба брата может повернуться к лучшему. — Обязательно напишу. Живет она одна. К Анытпасу не вернется. Слышать не может о постылом. И стала она совсем другой, — даже узнать трудно. Первая партийка в нашей долине!»
Дверь распахнулась. В избу вошла Макрида Ивановна. На ее плечи была накинута шуба, запорошенная снегом.
— Это ты под окном стояла? — спросил Борлай. — Снег поскрипывал.
— Я на тебя смотрела… Схватил ружье — и на улицу! Смелый! А я пришла поговорить с тобой… Знаешь, в одиночку жить — сердце зябнет…
Макрида Ивановна смущенно замолчала.
Борлай счастливо улыбнулся и взял ее за руку…
Охлупнев проснулся рано и вышел во двор.
«Сегодня долго спит наш председатель. Хорошо. Пусть отдохнет».
На рассвете пошел навестить друга.
Макрида Ивановна разжигала русскую печь. Миликей остановился посреди избы и шутливо протирал глаза.
— Где же я очутился? Шел к Борлаю, а попал к свояченице. Эко диво стряслось!
Снял кожаные рукавицы и громко хлопнул ими.
Лицо Макриды стало малиновым, в уголках губ заплескалась стыдливая улыбка.
— Когда свадьбу играть, песни петь? — спросил Миликей, садясь на лавку против печки. — У тебя, Макриша, сегодня блины?
— Перестань зубы мыть.
— Как? Неужели я ошибся?
— Пришла мужику хлеб испечь.
— А-а! Из пустой квашни. Вот она. Не растворено, не замешено, — звенел Миликей, разглаживая усы. — Ну, на твоей свадебке я маленько гульну. А где же он, законный-то твой?
Макрида Ивановна вдруг повернулась спиной к печке, прижала к груди свои дрожащие сцепленные руки, и глаза ее загорелись.
— За детишками побежал!
И подумала: «У меня теперь свой, законный!»
— Сразу и за ребятишками?
— Сердцу легче, когда в избе маленькие: настоящим жильем пахнет.
— Ну что ж. Хорошо надумали, — сказал Миликей.
Макрида повернулась лицом к печи.
— Ой, батюшки, дрова-то погасли!
— Я испугался: светает, а у председателя огня нет. Не захворал ли? — думаю. Он рано вставал. Лампу засветит и читает, читает, гром его расшиби. До седьмого пота читает. Ты его одергивай малость.
— Пусть читает… а я буду слушать…
— Так ведь голова-то не каменная — заболеть может. Я его два раза останавливать принимался, а он мне: «Утром читать, говорит, хорошо — в голове, как в кладовке, все по полочкам разложишь».
Вошел сам хозяин. Сына, одетого в овчинную шубу, нес на руках. За ним Муйна вела Чечек.
Макрида Ивановна, всплеснув руками, кинулась навстречу Борлаю, выхватила у него ребенка и подбросила до потолка.
— Вот какой ты у меня вырастешь! Высокий да умный!
На лету поймала испугавшегося Анчи и прижала к груди.
— Не бойся, пташечка маленькая!
Сняла с ребенка шубку и посадила его на шесток.
— Погрейся тут. Мы с тобой умоемся. Рубашку новую сошьем.
Она схватила Чечек и, целуя в щечки, усадила ее на табуретку против печи. Девочка заплакала.
— Не надо, деточка, кукситься, я тебе буду мамой, — уговаривала Макрида, сняла с нее шапку и погладила голову. — Мы гребеночку тебе купим, хорошенькую… Куклу сошьем!
Охлупнев пожал Борлаю руку:
— С женушкой тебя да со ласковой! Скоро свадебку играть, песни петь? — Он повернулся к Макриде Ивановне: — Запомни, я буду посаженным отцом…
— Ладно. Только пособи мой дом сюда перевезти.