— Полковник в курсе?

— Конечно. Видно, поэтому он решил отправить тебя послезавтра в Форт-Шерман. Впрочем, я ошибся. Завтра. Уже четверть третьего. Постарайся уснуть, Исель. Я лягу в гостиной.

Высоко в небе, на мачтах из ослепительной нержавеющей стали, полоскалось многоцветье флагов почти всех государств Центральной и Южной Америки. А выше других флагов реяло звездно-полосатое полотнище.

— Смир-р-но! — раскатилось по плацу, где торжественно замерли шеренги выпускников разных лет диверсионно-десантной школы Форт-Шермана. — Р-р-равнение на-леее-во!

От здания офицерского клуба к строю приближался степенный, постаревший начальник форта полковник Милтон Шаттук. Он немного располнел, обрюзг с тех пор, как Исель видел его в последний раз. Следом за полковником на полшага сзади — семенил конопатый, рыжеволосый майор Томас Миккинес, по прозвищу Такса, отвечающий в школе за обучение рейнджеров приемам и методам ведения антипартизанской войны. Поодаль от полковника и майора, довольно разболтанно, двигалась группа младших командиров, среди которых выделялся могучим торсом и нахальной улыбкой белозубый сержант Браун, самый большой специалист по проблемам “выживания в джунглях”. Иселя передернуло, когда он вспомнил “уроки” сержанта (“В нашем деле — главное сноровка и твердая хватка, джентльмены. Видите? Вот так. — Браун сворачивает шею кудахчущей курице и несколько секунд старательно душит её, хотя птица уже перестала трепыхаться в его сильных лапищах. — Теперь важен решительный укус, — сержант мгновенно перегрызает горло курице, а голову отбрасывает в сторону. — Видели? О'кей! Теперь начинаем пить кровь. Вот так! — он запрокидывает голову, и густая алая струя бьет в его разинутую зубастую пасть. — Кровь, джентльмены, чрезвычайно важна. В ней содержатся соли и другие вещества, нужные для того, чтобы выжить. Пустите курицу по кругу, как бокал. Ваше здоровье, джентльмены! Ха-ха-ха! Только не расплещите! Ценна каждая капля”. Потом сержант Браун ест и учит их есть сырую печень, сырое сердце. Его широкое, лунообразное лицо — в крови, на губах прилипли перья)…

Иселю стало не по себе. Он всё ещё чувствовал недомогание: знобило, ныли сломанные ребра, а воспоминания о днях, проведенных в джунглях с инструктором-кровососом” и вовсе доконали капитана. Кружилась голова. Чтобы не упасть, в нарушение команды, Прьето широко расставил ноги. К нему тут же подскочил капрал-янки из новеньких. Рявкнул, дырявя панамца глазами:

— Эй, правофланговый, чего раскорячился? Строй ломаешь, сукин сын!

Преодолевая подкатившую к горлу дурноту, Исель вновь встал по стойке “смирно”, но пошатнулся.

— Что с вами, капитан? — Начальник Форт-Шермана, заканчивая обход первой шеренги, подошел к Прьето. — Вы больны?

— Так точно.

— Зачем же в таком состоянии приехали? — удивился полковник, который привык к тому, что большинство его бывших учеников стараются избегать визитов в школу после её окончания.

— Очень хотелось повидаться с друзьями по учебе, с инструкторами, с вами, сэр…

— Похвально, похвально. Это делает вам честь, капитан. Я ведь помню вас. Кончали в шестьдесят шестом?

— Так точно!

— Молодец! — полковник крепко пожал Иселю руку. — Но вы все-таки лучше выйдите из строя: церемония рассчитана на час, вам будет тяжело выстоять. Ступайте в клуб, выпейте что-нибудь.

— Слушаюсь! — откозырял капитан Прьето и, покинув шеренгу, поплелся по плацу вдоль неровного строя парадных мундиров, кителей, аксельбантов, орденских планок и фуражек с лакированными козырьками и самыми немыслимыми кокардами (в Форт-Шерман собрались представители различных родов войск латиноамериканских армий более чем двадцати государств).

Исель напряженно всматривался в закаменевшие лица и не приметил ни одного знакомого. С каждым годом всё меньше выпускников диверсионно-десантной школы, специалистов антипартизанской войны, съезжалось на традиционные встречи. Вот и на праздник двадцатипятилетнего юбилея прибыли главным образом те, кто гордится своей принадлежностью к клану “горилл”, из рядов которого появляются на свет божий пиночеты и иже с ними. Учителя-янки, создавая эту школу и подобные ей на других базах в Зоне, возлагали огромные надежды на то, что их воспитанники, которым прививалась слепая ненависть к коммунизму, накопив опыт “бесшумного убийства”, расправ и организации переворотов, обратят его против своих инакомыслящих соотечественников. Для увековечения власти местной олигархии и стоящего за её спиной всесильного американского капитала. Рассчитывали, да просчитались. Многие молодые офицеры, так же, как он, капитан панамской контрразведки, — кто раньше, кто позже — пришли к осознанию своего патриотического долга, который не имел ничего общего с интересами дядюшки Сэма.

Здание офицерского клуба — фундаментальное, в стиле модерн — возвели, судя по всему, года три назад на месте барака, который служил центром сборищ, шумных попоек и яростных потасовок для однокашников Иселя.

Внутри клуба всё блистало стерильной чистотой. В ресторанном зале было прохладно и сумрачно. В блеклом свете свечей, горевших в лампадках, которые официантки расставляли на сдвинутых столах, Прьето рассмотрел длиннющий — от стены до стены — транспарант, украшенный пальмовыми ветками:

“Если не трудно, если речь не идет о собственной шкуре,

если не корчишься от боли — значит, плохо!”

Текст, вне всякого сомнения, принадлежал перу Таксы Миккинеса. Когда сам майор, болтали меж собой “рейнджеры”, в шестьдесят третьем оказался окруженным с другими “зелеными беретами” в джунглях близ Меконга, он наложил от страха полные штаны. Визжал, царапался, отказывался лезть через гнилое, топкое болото, кишевшее змеями, пока ему не заткнули кляпом глотку и не поволокли за собой его же солдаты. Только так и спасся. Получил медаль и повышение, после чего уехал из Вьетнама и обосновался в Форт-Шермане учить храбрости “рейнджеров”. С подчиненными неизменно свиреп, неумолим. Впрочем, чему удивляться: трусам, как правило, свойственна жестокость, а этот, измываясь над своими воспитанниками, получал истинно садистское наслаждение. А на досуге сочинял стихи и немудрящие афоризмы, которые отсылал тайком в солдатский журнальчик “Старз энд страйпс”…

За стойкой бара — от обилия этикеток на бутылках рябило в глазах — возвышался лысый, добрый, туговатый на ухо все тот же старикашка Юджин. Он сразу узнал Иселя, закивал, заулыбался приветливо:

— Здравствуйте, сэр! Как поживаете, сэр? Что-нибудь выпьете?

— Здравствуй, здравствуй, дядюшка Юджин. Давай двойной скотч. И погляди, аспирина не найдется?

— Аспирина? А? Как не найтись, сэр. У старого Юджина всё найдется. Вот, сэр. Сто таблеток. С похмелья помогает, от головной боли, от простуды помогает, сэр. За аспирин плюс два доллара.

— Неважно, — Исель усмехнулся про себя оборотистости “доброго старого” Юджина, который действительно ссужал своих клиентов всем необходимым, но и драл с них за это втридорога. — Налей-ка ещё виски. Сегодня, видно, тебе всю ночь придется торчать за стойкой?

— Нет, сэр. После приема меня сменит сынишка Эйбрахам. Начальник школы попросил прислужить у него в доме, где будет коктейль. Полковнику к юбилею дали орден.

— О-о! Надо не забыть поздравить с таким событием. А что Эйб? Не женился? Ему, наверное, уже за сорок?

— Да, сэр. Сорок четыре. И всё в холостяках. Никак не может подобрать подружку по сердцу. Вот и живем вдвоем.

Исель помнил “сынишку” бармена. Каланча Эйб служил в Лаосе, подорвался на мине и, демобилизовавшись, на протезе прихромал к отцу в Форт-Шерман, вошел в дело, но работой себя утруждал не слишком. Поговаривали, что он делает деньги, приторговывая в школе наркотиками. Пару раз панамская полиция ловила Эйба на контрабандных махинациях, но — под нажимом неведомых покровителей “ветерана-инвалида” — отпускала его с миром. У Юджина в порту была яхта, на которой великовозрастное дитя бармена-негра уходило в Лимонскую бухту — рыбачить, хотя с уловом его никто никогда не видел.