Успокоив таким образом свою совесть, я наконец решилась и низким размеренным голосом произнесла:

– Анастасия, посмотри мне в глаза, смотри внимательно, не отрываясь… Я вижу тебя насквозь, но ты не бойся меня, потому что я твой друг и хочу тебе помочь.

Анастасия, чисто машинально глянувшая на меня после первых слов, попыталась было отвести взгляд, но было уже поздно. Я вошла в ее сознание медленно и осторожно, стараясь не причинить боли, и в то же время с той неодолимой силой, какую дает подавляющее превосходство сильного мага разума над обычным человеком. Первое, что я ощутила, попав внутрь – это холод, сквозняки и промозглая сырость. Сопротивление личности Анастасии почти сразу же было подавлено, ее эго, поняв что ему не удастся мне помешать, свернулось в клубок и захныкало в пыльном захламленном уголке.

– Бедная-бедная-бедная я, – донеслось оттуда, – никто меня не любит, все обижают. ПаПа и МаМа, заберите меня отсюда, я не хочу так больше жить, мне очень страшно и плохо без вас… ну пожалуйста, заберите меня отсюда…

На воображаемой стене – такой же пыльной и заросшей паутиной, как и тот уголок, где свернулось в клубочек хнычущее эго – висят такие же запыленные портреты, украшенные черными креповыми лентами. Три девочки, портреты которых были подписаны «Ольга», «Татьяна», «Мария», юноша, почти мальчик с именем «Алексей», взрослые мужчина и женщина с табличками «папа» и «мама», и одна пустая рама, табличка перед которой гласила «для меня». Я ни черта не помню, как выглядели царские дети и даже императрица (которая, как говорил один мой приятель, своей тупостью и упрямством свела в могилу не только себя, но и огромную страну), но не узнать последнего «хозяина земли русской» не смогла. Было видно, что когда-то перед портретами курили благовония и жгли свечи, но сейчас все давно заросло грязью и паутиной. Единственный уголок в сознании, где царил хоть какой-то уют и порядок, был посвящен дочери. Там стояла колыбелька, было тепло от огня, горящего в очаге, и светло от расставленных повсюду свечей. Последнее остававшееся в ней душевное тепло Анастасия вкладывала в свою дочь. Девочка была последним рубежом перед надвигающейся на женщину серой волной отчаяния.

Но нет, мы будем драться и враг не пройдет. В первую очередь надо тут прибраться, смести паутину, выкинуть весь мусор, протереть тряпкой пыль и снова зажечь перед портретами поминальные свечи. Пусть царь был, как о нем говорят некоторые, умный, но безвольный и безынициативный; пусть императрица, напротив, была дурой с инициативой и жестким характером, которая, подавив супруга, привела страну к катастрофе. Пусть все это так – но при том эти люди для Анастасии – самые родные, а ее сестры и брат вовсе не были виновны ни в чем, кроме того, как родились именно в этой семье.

Погладив эго по его нечесаной головенке (ибо внутри себя Анастасия так и осталась семнадцатилетней девушкой), я взяла в руки воображаемую метлу и принялась за войну с паутиной и пауками…

Но я недолго оставалась там в полном одиночестве, вскоре в большом камине ярко запылал огонь, отчего сразу стало тепло и немного жарко – и рядом со мной оказалась, собственной персоной, сержант Ника в мундире с закатанными до локтей рукавами, которая тут же включилась в процесс уборки. Вслед за Никой появился Дима Колдун, принявшийся стирать пыль с портретов, а вслед за ним вдвоем появились капитан Серегин и мадмуазель Волконская. Внутри маленькой и тесной комнатки, изображавшей сознание несчастной Анастасии, оказалась практически все маги, волшебники, боги и полубоги нашего отряда. Не хватало только Лилии, Зул и Гретхен, но что им наша история, семья Романовых, судьба империи и прочие дела, которые касаются только русских… Вскоре уборка была закончена, эго, охотно откликающееся на имя Настасья, успокоено, умыто, причесано, переодето в белое чистое платье и напоено чаем.

Волконская зажгла перед портретами свечи, а капитан Серегин сказал:

– Они умерли, прости их и отпусти, Анастасия. Они были бы рады, если бы знали, что у тебя все хорошо.

– Да, – сказал вошедший последним отец Александр, – отпусти их. Они не были святыми, как думают о них некоторые люди, но не были и грешниками, намеренно бросившими страну в водоворот кровавых событий. Поэтому они прощены и не будут гореть в огне. Даруй же им покой, Анастасия, пусть покоятся с миром…

– А как же их убийцы, Отче? – скромно спросило эго, – неужели эти люди уйдут безнаказанными?

– Никто не ушел от моего суда, – ответил тот, кто говорил голосом отца Александра, – ибо там прошло сто лет, и кости жертв перемешались с костями палачей. Кто раньше, кто позже получал свое воздаяние, и совсем немногие из тех, кто кричал: «распни его, распни», умерли от старости в своих собственных постелях. Террор – это такая штука, что стоит его начать, как машина начинает засасывать в себя тех, кто ее когда-то запустил. Человек, отдавший приказ убить твою семью, умер меньше чем через год, насмерть избитый; другие ушли кто раньше, кто позже, но чаще всего из-за того, что каждый новый этап кровавой драмы требовал новых жертв, и бывшие товарищи подходили на эту роль куда как лучше. Вспомни, как это было во Франции.

– Хорошо, – сказало эго, – я их отпущу и дам вечный покой. Но и вы отпустите меня, ибо без них я не смогу жить.

– Нет, – сказал священник, – тебе еще рано уходить. Прощение и покой даны им авансом, и отработать этот аванс должна именно ты, как последняя оставшаяся в живых. Кроме того, у тебя есть шанс искупить их грех, сделать столько добрых дел, что все вы – и ты, и они заслужите не только прощение, но и блаженство. Но сразу тебе скажу – путь этот ведет не в монастырь, а в мир, и это путь меча. Жить ты должна горячо и яростно, чтобы ни живой, ни мертвой тебе бы не было стыдно за бесцельно прожитые безвозвратно ушедшие годы.

– Да, – сказал капитан Серегин, – живи и сражайся, а мы тебя защитим.

– Мы тебя поддержим, – сказала Волконская.

– И поможем, – добавил Димка, – ты только нас не бросай, а уж мы за тебя горой.

– Да, – произнесла Ника, – вместе мы сила.

– Если с тобой что-нибудь случится, – добавила я, – то мы воспитаем твою дочь. Воспитывать я умею. Это я тебе обещаю. Ведь мы теперь твоя новая семья, твои братья и сестры, твои три мушкетера, которые один за всех, и все за одного.

Эго заплакало слезами счастья, потом, шмыгая носом и вытирая сопли, произнесло:

– Спасибо вам всем, я обещаю, что остаюсь. А теперь оставьте меня, пожалуйста, одну, мне надо подумать…

– Анна Сергеевна, Анна Сергеевна, – сквозь полудрему-полубред услышала я голос Анастасии, – очнитесь, пожалуйста, я очень вас прошу.

– А!? – открыла я глаза, – извини, Настасья, что-то меня разморило. Мне снился странный сон, что я влезла в твое сознание и привела туда всех наших…

– Это был не сон, – серьезно кивнула Анастасия, – вы действительно там были, помогли мне простить и отпустить моих папу и маму, навести порядок в своих мыслях и разобраться в самой себе, а также показали мне, как вы меня любите и поддерживаете, и этого я никогда не забуду. Честное слово, Анна Сергеевна.

День шестнадцатый. Раннее утро. Капитан Серегин Сергей Сергеевич.

Сказать честно, до прошлой ночи еще ни одна женщина сама не делала мне предложение руки и сердца. И тем более ни разу это не происходило таким оригинальным способом, как это сделала мадмуазель Волконская.

Конечно, во время оно Клавдия и Феодора чуть не передрались между собой за право моей первой ночи, но это было совсем другое – любовь-благодарность за спасение, без всяческих дальнейших обязательств. Тогда я просто впал в позу буриданова осла – я желал попробовать неумеренно пышных прелестей Клавдии (такой бюст – без всякого силикона – я видел впервые в жизни), но и Феодора, непривычно рыжая в этой компании смуглых брюнеток, привлекала мой глаз своей необычностью и утонченностью, не свойственной местным деревенским дамам. Правда, приз выиграла третья красотка, Туллия, которая увела меня прямо из-под носа соперниц, когда они погрязли в скандале, не желая уступать друг другу. Но все это было совсем не то, потому что Туллия тоже в тот момент не желала ничего большего, чем просто приятно провести время с главным самцом стаи, подняв при этом попутно свою самооценку. А тут, понимаешь – «хочу я замуж, замуж хочу».