Вспоминая слова отца, думаю, что он рано начал бояться того, что у меня всегда будет слишком доброе сердце, и что мое желание выискивать добро в других в итоге разрушит меня окончательно.

Как же он был прав.

Надежда позволила змею разрушить стены, которые мой отец годами строил для нашей безопасности, и надежда превратилась в черного скользкого дьявола в личине моего мужа.

Слишком ослепительная улыбка привлекла мое внимание, когда я вошла в кабинет Майкла у нас дома, чувствуя трепет, словно мышь, случайно угодившая в нору к змее. Его глаза всегда были теплыми, приглашающими, несмотря на черноту, которая пряталась в их глубине. И даже когда я увидела, как быстро они превратились в лед, в их способности заманить кого-то после первой встречи был смысл. Улыбка оказалась наилучшим качеством и наилучшей маскировкой, пока его глаза весьма эффективно скрывали беспринципного киллера, который сидел в нем.

На публике Майкл был спокойным, правильным, умиротворяющим, каким и должен быть психопат. Такая же беспристрастная речь, лишенная эмоций и сопровождающаяся точной интонацией, была именно тем, что делало Майкла опасным.

Я села напротив него и тут же ощутила желание глотнуть холодной воды. В тишине мы просто смотрели друг на друга, но едва заметное движение его глаз говорило мне, что он анализировал мое лицо, будто робот, способный различить малейшее отклонение во вселенной.

Темно-карие, почти черные глаза проследили путь вниз по моим рукам, и уголок его губ дернулся вверх в полуулыбке.

— Ты нервничаешь, дорогая. Спустя пять лет я все еще заставляю тебя нервничать?

Яркая вспышка его идеальной улыбки оторвала мой взгляд от этих дьявольских глаз, пока его отцовский тон заставил меня подавить в себе желание скривить губы. Я представляла, как впечатываю кулак в эти зубы, оставляя трещины на его винирах, пока его сломленная маска притворства не будет раскрошена на полу. В конце концов, именно это безупречное лицо, гладко выбритая кожа и теплые приглашающие глаза позволили ему выжить. Без этого он бы умер с голоду. Диета психопата, которая состояла из доминирования, власти и контроля. Единственный способ, с помощью которого Майкл мог достичь такого — это его харизма. Нечто, что он понимал только на поверхностном уровне.

— Я замерзла, — ответила. Зачем давать ему удовольствие думать о том, что спустя столько лет, единственное, что он заставлял меня чувствовать — оцепенение.

Я ненавидела стычки с ним: его попытки заявить о себе, напомнить мне о том, что у него все еще есть власть заставить меня чувствовать себя той слабой девочкой, которой он встретил меня несколько лет назад. Так же, как и он разглядывал меня под микроскопом, словно образец, я изучала его в ответ. Изучала его поступки на том уровне, на каком могла, и в большинстве случаев предвидела их.

Очарование и спокойствие всегда были двумя сигналами опасности.

— Возможно, я могу предложить что-то теплое, — он встал со своего кресла, расстегивая ремень, обошел стол и наклонился вперед над ним. Опустив обе ладони на деревянную поверхность, он дернул головой, что я заметила лишь боковым зрением. Когда я посмотрела прямо, то увидела, как он пялился на меня. Ожидание расширяло его зрачки, словно у кота возле кошачьей мяты. Он любил думать, что я жаждала его так сильно, что не могла контролировать себя в том, чтобы с рвением не вытащить его член из штанов. Правильно. Только мысль о его сперме у меня во рту заставляла меня хотеть корчиться от отвращения.

Сухость кольнула заднюю стенку горла, и я почувствовала крайнюю потребность сглотнуть, но он ошибочно принял это за то, что я истекала по нему слюной. Может быть. Может, я превратилась в собаку Павлова или лабораторную крысу, которая знала, что если сделает все хорошо, если удовлетворит его, то станет еще на шаг ближе к свободе.

Надейся, ты, наивная идиотка.

Я должна была сломаться после всех этих лет. Разорванная изнутри, я думала о способах, которыми влюбила его в себя. Такие мужчины, как Майкл Каллин предлагали два варианта, когда дело доходило до отношений: подчинись полностью или умри. И ничто из всего этого не вселяло в меня больший страх, чем второе. Он множество раз говорил мне, что мой путь из его сердца проходил по краю лезвия.

Хотя игра была тем, что заставляло садистского ублюдка продолжать. Игра в кошки-мышки и неуверенность, что он победил меня.

— Если это то, чего ты хочешь Майкл, — сказала я.

Я должна была чувствовать себя окаменелой. Беспомощной. Такой же побитой, как и мое тело, покрытое синяками. Однажды я знала, что такое свобода, и каждый день с тех пор, как я дала обет, я боролась за нее, сделала бы все, чтобы получить ее обратно — даже притворилась бы, что могу взять его член в свой рот без позыва вырвать, или улыбнуться перед камерой и сыграть так, будто я не мечтала начисто снести голову с его плеч.

Закрой в клетку птицу, рожденную в неволе, и она с радостью умрет с обрезанными крыльями.

Закрой в клетку птицу, которая однажды почувствовала, как ветер играет в ее перьях, почувствовала мир под ногами, и ты найдешь этот безумный блеск надежды в ее глазах, который побуждает ее к побегу каждый раз, когда открывается дверь. Даже если она больше не сможет летать, она никогда не прекратит бороться за свою свободу, как никогда не прекращу и я.

Именно эта упорная надежда удерживала меня в живых.

Майкл наклонил голову влево и взял ручку со стола.

— Я показывал тебе мою новую ручку? — Черно-золотой предмет крутнулся между его идеально ухоженных пальцев. Странность психопата заключалась в том, с какой легкостью он мог сделать совершенно безобидное действие, таким ужасно пугающим.

— Если ты спросишь, я отвечу, что это наилучшая ручка в мире. Montblanc Meisterstruck. Тонкая искусная работа… удивительная. Вот, подержи, — он предложил ручку, протягивая ее мне, и у меня не было другого выбора, кроме как взять ее. — Ты не поверишь, как она ощущается в руках.

Каждый инстинкт говорил мне «нет». В этом была жестокость Майкла. Приняла бы я ручку или нет, результат будет один и тот же.

Боль.

Хотя мой отец однажды сказал мне, что внушать страх было силой, так что я подняла руку, уверенно протягивая ее ладонью вверх.

— Должен сказать, для такой кричащей, у нее ценный глянцевый дизайн…. Но что мне нравится больше всего… — он обнял мои пальцы своими, усиливая хватку, и мои мышцы напряглись от тревоги.

Он замахнулся, намереваясь вонзить кончик ручки мне в ладонь, но остановился за долю секунды до того, как она проткнула кожу. Даже я удивилась тому, что и бровью не повела.

На мгновение его челюсти расслабились, прежде чем губы превратились в широкую ухмылку.

— Видишь? — Он облизнул губы и отложил ручку в сторону. — Это будто мы… родственные души. — Он отпустил мою ладонь и сжал подбородок, глубоко заглядывая в мои глаза. — Если ты хоть когда-либо попытаешься оставить меня, Обри… — его слова превратились в шепот, — я выслежу тебя и тысячу раз проткну этой ручкой, пока вся кровь не вытечет из каждой дырки, которую я проделаю в твоем теле. И когда ты будешь на краю смерти, я оставлю тебя в какой-нибудь холодной и брошенной дыре, где ты утонешь в собственной крови, если крысы не обглодают тебя раньше, — и будто у сумасшедшего, его маска снова стала радушной, а брови поднялись, натягивая за собой улыбку. — Понимаешь?

Он мог заполучить любую женщину, которую хотел. Просто так случилось, что я уйду в мгновение ока, если появится возможность, и именно из-за этого он хотел удержать меня Любовь здесь ни при чем. Ублюдок не знал ничего о любви. Дело было в контроле. Чем больше я жаждала убежать, тем счастливее он себя чувствовал, приковывая меня.

Прикусив язык зубами, я проглотила соленую кровь и кивнула.

— Хорошая девочка, — он приподнял мой подбородок согнутым пальцем, опуская свой взгляд на него, и провел большим пальцем по моему подбородку. — А теперь отсоси мне, — засовывая пальцы под края трусов, он спустил их по бедрам, высвобождая свой жалкий член. Вялый, как всегда.