Отодвинувшись от меня, Себастьян встает и берет свою рубашку.

— Я собираюсь домой.

— А я хочу остаться именно здесь и никуда не уходить.

Себастьян сдерживает еще одну улыбку, и я наблюдаю, как возвращается на место его привычная маска. Лоб разглаживается, а глаза возвращают свой яркий блеск. На лице появляется беззаботная улыбка, которой я теперь не стану доверять.

— Проводишь меня?

Спустя всего пятнадцать минут после ухода Себастьяна в мою дверь стучит папа. Осторожно, почти прося извинения.

— Входи.

Он входит в комнату и аккуратно закрывает за собой дверь.

Я толком не понимаю, должен ли сердиться или же чувствовать раскаяние, и в итоге от сочетания этих чувств мне покалывает кожу.

Папа подходит к моему столу и садится на стул.

— Во-первых, я хочу извиниться, что вошел без стука.

Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь.

— Принято.

— И помимо этого даже не знаю, что еще сказать, — почесав подбородок, говорит отец, а потом, передумав, добавляет: — Нет, не совсем так. Я знаю, что хочу сказать, но не понимаю, с чего начать.

Сев на кровати, я поворачиваюсь к нему лицом.

— Ну давай.

— Я знаю, что ты чувствуешь к Себастьяну. И уверен, что это взаимно.

— Ага…

— Еще я знаю, что твои чувства искренние и не рождены любопытством или жаждой бунта.

И как мне на это отвечать? Я киваю, понимая, что на моем лице красуется сплошное недоумение.

— А Отем знает?

Я озадаченно моргаю.

— Одди?

— Твоя лучшая подруга. Да.

— Отем про меня вообще ничего не знает, пап, я ей не рассказывал про себя. Я никому не рассказывал, помнишь? Разве мама не этого хочет?

— Послушай, — положив руку мне на колено, говорит он. — Я хочу сказать тебе две вещи и начну с простой. Когда в кого-то влюбляешься, так и тянет игнорировать все вокруг.

— Я не игнорирую Од…

— Я не договорил, — мягко, но строго замечает папа. — Мне нужно, чтобы ты пообещал мне сохранить взаимоотношения с другими людьми. Чтобы ты проводил время с Отем, Эриком и Мэнни. Чтобы оставался для Хейли образцом для подражания. Чтобы был внимательным и готовым помочь сыном для своей мамы.

Я киваю.

— Обещаю.

— Я говорю тебе об этом, потому что очень важно, чтобы жизнь оставалась наполненной, независимо от того, насколько глубокими станут твои отношения с Себастьяном. И это никак не связано с его религией. Если ваши отношения продолжатся и каким-то образом наладятся, то тебе будут нужны друзья и их поддержка и принятие. Если же — по любой из причин — отношения ни во что не выльются, тебе будут нужны люди, к которым ты сможешь обратиться.

Я смотрю в пол и ощущаю противоречивые эмоции. Папа прав. И то, о чем он говорит, вполне разумно. Но меня раздражает скрывающийся тут намек, что я сам до этого не додумался.

— И второе, о чем я тебе хотел сказать… — посмотрев в сторону, папа снова почесывает подбородок. — С Церковью меня ничего не связывает, поэтому моя позиция по поводу этих твоих отношений резко отличается от маминого, — отец встречается со мной взглядом. — Но я не считаю, что она не права. Я не совсем согласен с причинами, по которым она советует тебе держаться от него подальше, но согласен, что ситуация довольно сложная. Готов предположить, что его родители не одобрят?

— Думаю, не одобрят — это слабо сказано.

Но папа кивает уже на середине моих слов.

— То есть каждый раз, когда ты с ним, это происходит у них за спиной?

— Да.

— Мне это не нравится, — тихо замечает он. — Я предпочитаю думать, что если бы на его месте был ты, то не скрытничал и не нарушал бы наши правила, пока живешь в этом доме.

— Разница в том, пап, что с вами я могу быть открытым.

— Таннер, тебе восемнадцать, и то, что ты делаешь со своим телом, это только твой выбор. Но у меня есть право голоса относительно всего, что происходит в моем доме.

Ой.

— Тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всех на свете. Ты ведь и сам это знаешь.

— Знаю.

— И я в курсе, что тебя привлекают как девушки, так и парни. Ты еще будешь экспериментировать, и я не стану тебя за это осуждать — ни на миг, — он смотрит мне в глаза. — Сложность здесь не в том, что Себастьян парень. Потому что если бы я случайно застукал тебя с кем-то, не имеющим отношение к СПД, то и слова бы не сказал. Разве что мы с тобой обменялись бы многозначительными взглядами во время ужина, и на этом все.

Мое желание свернуться калачиком где-нибудь в уголке усиливается с каждым папиным словом. До чего же все это неловко.

— Но я не хочу, чтобы Себастьян пользовался нашим домом, чтобы делать что-то без ведома его родителей.

— Пап, — чувствуя на лице горячий румянец, говорю я, — вариантов у нас не так уж много.

— Себастьян взрослый. И может съехать от них, чтобы иметь собственное пространство со своими правилами.

И вот так папа сворачивает наш с ним разговор. Я знаю, что его мнение основано на опыте. И сидя сейчас здесь, вглядываясь в лицо, которое мне знакомо так же хорошо, как свое собственное, я понимаю, что папе эти слова дались нелегко.

Ведь, по словам его семьи, двадцать два года назад он влюбился в неподходящую женщину. 

Дверь открывает мама Отем и отходит в сторону, чтобы я вошел. Дочь унаследовала от нее появляющиеся при улыбке ямочки на щеке, но на этом их внешнее сходство заканчивается. У Одди рыжие волосы, веснушчатый нос, голубые глаза и оливковая кожа. Представить себе не могу, каково миссис Грин каждый день видеть дочь, настолько похожую на ее погибшего мужа. Это или радует, или же разрывает душу. Скорее всего, и то, и другое.

У нас уже давно сформировался определенный ритуал: приветствуя, я целую ее в щеку, она говорит, что в холодильнике для меня припасен Yoo-hoo, и я бурно радуюсь. Это шоколадное молоко расфасовано в типичные для соков пакетики, что странно. В свое первое лето здесь я как-то упомянул, что люблю это молоко, и с тех пор миссис Грин постоянно его для меня покупает. И теперь я всегда чувствую себя обязанным взять один пакетик по дороге в комнату Одди, вот только уже терпеть его не могу. Мы с ней проводим научный эксперимент: выживут ли африканские фиалки, если их поливать только шоколадным молоком?

Принцесса Отем валяется на полу и работает над черновиком главы. И даже правит что-то красной ручкой. Нарочно не придумаешь.

— Одди, ты самая милая из всех ботаников и книжных червей, каких мне только довелось встречать.

Она даже не посмотрела на меня, когда я вошел.

— Вот только свысока со мной говорить не надо.

— Разве ты не знаешь, что использовать красную ручку — это грубо и может подорвать самооценку учеников. Лучше возьми фиолетовую.

Голубые глаза Одди встречаются с моими.

— А мне нравится красная.

Ее длинные рыжие волосы собраны в огромный пучок на макушке.

— Это я знаю.

Оттолкнувшись локтями от пола, она садится и скрещивает ноги.

— Что ты здесь забыл?

Слышать такое неприятно, поскольку я понимаю, что папа был прав. До появления в моей жизни Себастьяна не было ничего странного в том, чтобы просто взять и прийти к Одди. Теперь же, помимо уроков, я вижусь с ней примерно раз в неделю, а сам максимум времени провожу в одиночестве: пишу, пишу и пишу о нем, стараясь не обращать внимания на то, как мой мозг кричит, что нужно начать новую книгу.

— Что, я уже не могу зайти и провести время со своей лучшей подругой?

— Ты вроде был занят.

— Ты тоже, — говорю я и многозначительно поигрываю бровями. — Как вечер с Эриком, понравился?

— Если под «понравился» ты подразумеваешь «мы целовались, до тех пор пока лица не онемеют», тогда да.

У меня падает челюсть.

— Серьезно?

Отем кивает, и на ее веснушчатом лице появляется румянец.