— И сколько шуточек про маму он отмочил?

— Ни одной! — со смехом отвечает она.

— Не верю, — Эрик повсюду видит возможность брякнуть «Маме своей скажи» или с очевидным подтекстом заявить «Если вы понимаете, о чем я». И ему плевать, сколько раз мы напоминали, что на дворе уже давно не 2013 год.

— Мне понравилось, — облокотившись на кровать, говорит Отем. — И он мне тоже нравится.

Подавшись вперед, я дружески щипаю ее за щеку. Мне неспокойно. Это не ревность, а какое-то странное ощущение потери, будто тех Таннера и Отем, которые были против всех, больше нет. У нас обоих теперь есть кто-то еще. Даже если мы сами этого еще не поняли.

— Что за лицо? — показва на меня пальцем, интересуется она.

— Просто задумался, — взяв ее красную ручку, я рисую на подошве своих кроссовок. — Я хотел с тобой поговорить.

— Похоже, это серьезно.

— Да нет, — прищурившись, я обдумываю ее слова. — Хотя да, кажется, ты угадала. Я просто хотел извиниться.

Отем молчит, и я поднимаю голову, чтобы попробовать расшифровать выражение ее лица. Я знаю Отем, наверное, лучше всех, но сейчас мне трудно понять, о чем она думает.

— За что? — наконец спрашивает она.

— За то, что был слишком сосредоточен на себе.

— Это сложный семестр, — замечает она. Отодвинувшись назад, Одди рассеянно дергает выбившуюся из моих джинсов нитку. — Прости, что в последнее время тоже была тебе далеко не лучшим другом.

Я удивленно смотрю на нее.

— Ты о чем?

— Вы с Себастьяном подружились, а я, кажется, начала ревновать.

Ой. В голове раздается сигнал тревоги.

Отем громко сглатывает, а когда продолжает, ее голос дрожит:

— Просто он занял ту часть твоего времени, на которую раньше претендовала лишь я. И когда вы разговариваете, между вами будто происходит нечто важное, от чего у меня создается впечатление, что он крадет принадлежащее мне одной, — она поднимает на меня взгляд. — Есть ли в этом хоть доля правды?

Я чувствую, как в груди отбойным молотком колотится сердце.

— Думаю, да.

Ее покрасневшее лицо дает понять, что для нее этот разговор не только о дружбе. Иначе она не стала бы краснеть, а скорее устроила мне выволочку. Так что тут есть что-то еще. И даже если Одди не знает, как трансформировались мои отношения с Себастьяном, она все равно ощущает их важность. Просто еще не успела дать им название.

— Я ревную, — стараясь казаться храброй и поднимая подбородок, говорит Отем, — по нескольким причинам, но над некоторыми из них работаю.

У меня ощущение, будто я получил в грудь удар молотком.

— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, да?

Ее щеки вспыхивают ярко-розовым.

— Да.

— И что ты для меня одна из самых важных людей на свете.

Когда она поднимает голову, в ее глазах блестят слезы.

— Да, я знаю.

На самом деле, Отем всегда понимала, кто она и чего хочет. Она всегда мечтала стать писателем. Она пишет; она гетеро; она красивая. Перед ней простирается дорога, которая приведет к исполнению ее  желаний, и никто не посмеет сказать, что она чего-то не может или не должна достигать. Мне неплохо даются естественнонаучные дисциплины, но с одной стороны, меня тянет пойти по стопам отца и стать врачом, а с другой, понятия не имею, кем еще я могу быть. Я всего лишь бисексуал и наполовину еврей, влюбленный в парня-мормона. Вот почему мой жизненный путь не такой уж и понятный.

— Иди сюда, — говорю я ей.

Отем заползает ко мне на колени, и я держу ее в своих объятиях так долго, сколько она мне позволяет. От ее щекочущих мою шею волос исходит запах ее любимого шампуня «Аведа», и в сотый раз мне жаль, что я не чувствую по отношению к ней никакого желания, а только глубокую привязанность. Теперь я понимаю, что имел в виду папа. Сказать, что я сохраню дружбу, легко, но мне нужно делать нечто большее. Мне нужно так же защищать своих друзей, как и они меня. Скорее всего, в следующем году мы с ней окажемся в разных университетах, и сейчас самое время убедиться в прочности нашей дружбы. Иначе потеря Отем меня опустошит.

Уорриорз играют в матче-реванше против Кавальерс, и папа по этому поводу врос в диван. Он напряжен всем телом. Такая ненависть к Леброну Джеймсу мне не совсем понятна, но винить отца за преданность любимой команде я все же не могу.

— Я сегодня виделся с Отем, — говорю ему я.

Согласно хмыкнув, папа кивает. И явно не слушает.

— Мы решили тайно сбежать отсюда.

— Вот как?

— Тебе нужно нарастить пивной живот, раз собрался сидеть перед телеком и не обращать внимания на все остальное.

Отец снова хмыкает и кивает.

— У меня проблемы. Мне нужно пятьсот долларов.

Наконец папа поворачивается с ужасом смотрит на меня.

— Что?

— Просто привлекаю внимание.

Поморгав, он с облегчением вздыхает, и тут как раз начинается реклама.

— О чем ты говорил?

— Что сегодня виделся с Одди.

— Она в порядке?

Я киваю.

— Кажется, она встречается с Эриком.

— С Эриком Кушингом?

Снова киваю.

Папины мысли идут в предсказуемом направлении:

— Я думал, ей нравишься ты.

Ответить на это, не став чуточку мудаком, невозможно:

— Кажется, я ей по-прежнему немного нравлюсь.

— Ты рассказал ей про Себастьяна?

— Ты серьезно? Конечно, нет.

Игра возобновляется, и хотя мне не хочется этого делать, я должен спросить как можно скорей. Если не задам свой вопрос, меня разорвет на части от беспокойства.

— Пап, а как отреагировала бабушка, когда ты рассказал ей, что встречаешься с мамой?

Нехотя отрываясь от телевизора, отец берет пульт и выключает звук. А потом поворачивается ко мне, положив одну согнутую ногу на диван.

— Это было очень давно, Танн.

— Просто хочу еще раз послушать, — эту историю я уже слышал, но в детстве детали обычно ускользают, и многое воспринимается не так, как было на самом деле. Рассказ о начале отношений моих родителей как раз такого типа: при первом изложении она казалась романтичной, а трудности, с которыми столкнулись папа и его родные — да и мама тоже, — на фоне счастливого конца этой грандиозной истории как-то позабылись.

Мне было тринадцать лет, Хейли десять, поэтому они поведали нам сокращенный вариант: бабуля хотела, чтобы папа женился на дочери ее лучшей подруги, на девушке, родившейся в Венгрии и приехавшей сюда учиться в колледже. Как нам сказали, это было в порядке вещей: когда родители устраивали сватовство. С нами не поделились деталями, о которых я узнал уже позже, в разговорах с тетками и кузенами. Например, что когда семья принимает в твоей жизни активное участие, она делает это по всем фронтам, и правила типа брак — это навсегда, а влечение преходяще, становятся незыблемыми. А найти кого-то из такого же социального круга и с теми же жизненными ценностями гораздо важнее, чем связать судьбу с человеком, с которым ты в течение нескольких месяцев всего лишь занимаешься сексом.

Но в Стэнфорде папа познакомился с мамой, и, по ее словам, она уже знала, что он ее единственный. Папа какое-то время сопротивлялся этой мысли, но, в общем-то, он это тоже понимал.

— Я познакомился с твоей мамой в первый свой день в медицинской школе, — начинает он. — Она работала в одной экстравагантной закусочной рядом с кампусом, куда я зашел, вымотанный и голодный. Я переехал буквально за день до начала занятий, и реальность нахождения вдали от дома сильно отличалась от моих ожиданий. Жить в новом месте оказалось дорого, учебный график получился напряженный, а рабочая нагрузка практически сразу стала невероятно большой. Сделав мне самый лучший сэндвич с курицей на свете, твоя мама поинтересовалась, может ли пригласить меня поужинать.

Эту часть я слышал. И обожаю ее, потому что обычно папа отпускает шуточку про мамины кулинарные таланты, нечестно использованные в качестве приманки. Но только не в этот раз.

— Я думал, она просто проявила дружелюбие, поскольку я выглядел уставшим. Мне и в голову не приходило, что она думала о нас как о паре, — смеется отец. — Но когда она появилась у меня, стало ясно, что у нее есть некие намерения, — папа понижает голос. Кажется, мне больше не станут рассказывать поверхностную версию. Это разговор взрослого мужчины со своим взрослым сыном.