Видел я его великолепный пятистенный дом на высоком фундаменте, под железной крышей. Стены, кажется, не срублены, а набраны из шлифованных сосновых бревен: каждое бревно словно расписано затейливой коричневой вязью волокон. А наличники! Белоснежные, огромные, они развернулись и покрыли всю стену вплоть до карниза затейливой резьбой. И в этом бесчисленном множестве вырезок – ни одного излома, ни одного угла. Удивительная плавность, какая-то согласная вихревая пляска линий.

– Пожалуй, у Тумака самые красивые наличники в Уречном, – не удержался я от похвалы в разговоре с Емельяном Ивановичем.

– Резьба мелкая, – сухо согласился он. – Да ведь он и вырезал-то их полгода.

– А стены? Бревна?!

– Обыкновенно… окантованы бревна, взяты в кольцо, – старый мастер отдавал должное ремеслу собрата, но от восторгов воздерживался.

Я думал о том, что мебель и всю так называемую столярку изготовляют где-то на окраинах больших городов, делают ее стандартно, безвкусно, а то и попросту скверно. Мастеров нет! А эти мастера десятки лет ходили-бродили по совхозам да фабрикам в поисках работы или месяцами резали одни и те же наличники, резали «от нечего делать». Отчего же мы так безразличны к своему национальному достоянию – к ремеслу? Почему разумно не распределяем промысел по лику всей земли? Отчего не учитываем традиции, опыт многих поколений и не создаем промысловые предприятия там, где есть из чего делать и, главное, есть кому? Зачем мы тянем все до мелочей, вплоть до промартелей, в города и в районные центры? Есть в Тумском районе село Лихунино, село, где издавна жили портные, известные за сотни верст в округе. Но нет в Лихунине швейной артели. А в Туме никогда не водились портные, зато швейную артель открыли. И стоит ли удивляться, что в окрестных магазинах висят костюмы, которые покупатели бракуют.

Возвращались мы в Туму ночью. Ехали на райкомовском «газике» вместе с Василием Ивановичем Мелешкиным. Он соглашался, что столярные цехи здесь нужно создавать. Можно изготовлять и мебель, и оконные и дверные блоки, и финскую стружку. Заказами завалят. Шиферу нет. На одной финской стружке разбогатеть можно. И все колхозы окрепнут… Но на что строить мастерские? На что покупать станки? Денег даже на мочало нет. Станки не дают и не купишь ни за какие деньги.

– Неужели и кулечное производство прикроете?

– Да ну! Как-нибудь обойдемся.

Мы подъезжали к лесу. Дорога ныряла в огромную лужу, как в озеро. Василий Маркович свернул на обочину, в мелколесье, и пошел напролом.

– А не засядем в лесу-то? – спросил я с опаской шофера.

– Ну, уж это отойди проць! – весело отозвался он.

Из многих поездок мне запомнилась еще одна, лет через десять после описанной. Мы поехали в этот лесной угол вместе с секретарем Клепиковского райкома Барановым да представителем Рязанского управления совхозов Куропаткиным. Дорога дальняя, от Спас-Клепиков до Малахова более семидесяти километров. Разговорились. Что Куприн живал там, слыхали. Переглядываются: мол, зубы не заговаривай. Не за Куприным едешь. И как-то с ходу, без раскачки, берут меня за бока:

– Растолкуйте нам такую премудрость: почему одним мелиорацию по-человечески производят, а других угощают по известной сказке? Помните, как лиса журавля потчевала? – спрашивал меня Николай Андреевич Баранов. – Размазала угощение по сковородке – глаз видит, а, клюв неймет.

– Не пойму, куда клоните?

– Чего ж тут непонятного? – отозвался и Куропаткин. – Ездили мы из Рязани в Литву на примерную мелиорацию смотреть. И вот что углядели: им средства выделяют поровну – то есть пятьдесят процентов на мелиорацию, пятьдесят на сельскохозяйственное освоение. Не то еще на освоение больше, чем на мелиорацию. Там дороги построить, жилые дома, скотные дворы и прочее. Все чередом идет: и поля осушают, и пласт нарезают, и дороги проводят, и строится все необходимое. У нас же по плану восемьдесят процентов капиталовложений на мелиорацию и только всего двадцать процентов на освоение!

– Это по плану! – перебил его Баранов. – А на самом деле что? Вон по Макеевскому мысу мелиорацию провели, а на освоение ни копейки не дали. Туда ни проедешь, ни пройдешь. Хоть на вертолете летай. Кстати, посадочных площадок для самолетов у нас тоже нет и не строят. Так что вести подкормку посевов с самолета не можем. Мелиорацию проведут, а толку мало. Только деньги ухлопают. Вот и получается лисицыно угощение – посмотри и облизнись.

– Я одного не понимаю, – сказал Куропаткин. – Почему земля средней полосы у нас на таком положении? И удобрений нам меньше дают. И техники вдвое, а то и втрое меньше, чем на целину идет. О капиталовложениях и говорить нечего. А ведь по урожайности лучшие колхозы Рязанской области мало в чем уступают тем же ставропольцам, по тридцать, а то и больше центнеров берут на круг. А по плотности скота порой и кубанцев переплюнут. Но поди же ты, не в чести мы. Тем и мелиорацию, и орошение – все по правилам, нам же получай что есть, а что почем – и не спрашивай. Вот и выкручивайся.

Как выкручиваются в этих дальних бригадах да отделениях, я нагляделся всласть.

Дорога от Тумы на этот раз шла, не сворачивая в окрестные села, и была она покрыта камнем.

– Неужто успели до Малахова дотянуть? – спросил я Баранова.

Он засмеялся:

– Мы ее строим всего каких-нибудь десять лет. Наша норма – полтора километра за год. Вот и сейчас, когда мы до Малахова доберемся…

Каменное полотно кончилось посреди леса, а через двести – триста метров засел в грязи наш «газик». Шофер был молодой, неопытный, к тому ж из Рязани. Где ему до знаменитого Кленушкина? Мы вылезли из машины и пошли в Малахове пешком.

– Здесь недалеко, – утешал меня Баранов. – Всего километров пять.

По пути мы заглянули к леспромхозовцам. Тут же договорились с ними, отправили трелевочный трактор вытаскивать наш «газик».

– Что-то у вас много тракторов, – сказал Баранов, глядя подозрительно на мастера. – Вы отрядили трактора на посевную согласно разнарядке?

– А как же, отрядили… – Мастер округло разводил руками, надувал щеки, а взгляд ускользающий, куда-то вниз, на сапоги.

– Где директор?

– Только что здесь был… Вот-вот проезжал.

– Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.

– Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором. Надо бы покликать.

– Ладно, дойдем и так. А нет – «газик» нас догонит, – сказал Куропаткин. – Поди, трактор не завязнет.

– Ну! – важно сказал мастер. – Машина трелевочная. Все в аккурат сделает.

В Малахове пришли пешком. Там вместо колхоза был теперь совхоз, и контора построена новая, и столовая – и тут же непролазная грязь посреди села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас с каким-то болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.

– Бригадиры все как с ума посходили – перепились в честь поминащей субботы. Одна Малахова трезвая.

– При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, – ответил один из сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. – Говорят же вам – из строя вышли. А чего нам делать?

– Сколько тракторов на ходу? – спросил Баранов Паршина.

– Ну, в ветчанском отделении всего четыре…

– А где леспромхозовские?

– Не пришли.

– Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.

– Вам доложили, а нам не прислали.

– А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, – приказал Баранов и сел за стол к телефону.

– Да где его теперь поймаешь? – отозвалась от стола Малахова, управляющая ветчанским отделением.

– Никуда он не денется, – сказал Баранов. – Давайте звоните. Я им покажу, как обманывать. И сводку мне!

Тут подъехал «газик», вытащенный трелевочным трактором. Я воспользовался случаем, чтобы не быть в обузу Баранову, и ретировался. Дела у него спешные, разговоры откровенные, так сказать, не деликатного свойства, и нечего мне торчать свидетелем.