Зима выдалась снежная, телеграфные столбы в самом селе занесены наполовину, иногда саням с сеном трудно проехать в какой-нибудь переулок, и приходится крутиться, заезжать с другой улицы. Подворья потонули в высоких сугробах; чтобы пробиться к улице, приходилось рыть траншеи и ходы в снегу.

Большой двор Давлатовых очищен от снега -- утром отец первым делом берется за огромную деревянную лопату. Очищал он двор своеобразно: вырезал ровные квадраты уплотнившегося снега и сносил их к забору. Издали их двор похож на крепость, потому что от снегопада к снегопаду кладка снежных стен растет, и метель, буйствующая чаще всего по ночам, уже реже гуляет у них во дворе. Глубокие траншеи, в которых Рашида не видно совсем, вели к сеновалу, сараям, коровнику и стоящему в самом дальнем углу туалету. Была во дворе у него и своя горка -- насыпал отец, но она ему не нравилась, и катаются с нее больше соседские девчонки, а идти к ним в компанию ему не хочется --задразнят. Да и что это за горка без трамплина, разве сравнить ее с той, что на соседней улице?

Рашид быстро одолел двор и вышел за крепостную стену.

Кое-кто у них на улице, да и на соседних тоже, последовал примеру Давлатова, и снежные стены, ограждающие усадьбы от заносов, виднелись то тут, то там. Напротив, через дорогу, между двумя такими высокими крепостными стенами, словно выпавший зуб, занесенная снегом усадьба Паниных. Старенький дом был завален снегом под самую крышу; из развалившейся от осенних дождей трубы, которую венчало прогоревшее и проржавевшее ведро, вилась хилая струйка дыма,-- издали казалось, что дымит сугроб.

Оставив санки у высоких ворот, кованных железом, которые только на треть торчат из снега, хотя отец за зиму не раз их откапывал, Рашид направился к Миньке. Дело это не совсем простое: улицу он одолел быстро, хотя дважды утонул в сугробах и набрал полные валенки снега, а к дому Паниных он пробрался, проваливаясь через шаг в снег по пояс.

Минька копошился у самой двери сарая; он успел как мог откидать снег от входной двери, и туда можно опускаться, как в блиндаж. Теперь он освобождал вход в коровник. Увидев дружка, Минька широко улыбнулся и сдвинул на затылок старый заячий треух, доставшийся ему от старшего брата; от усердия он разгорячился, раскраснелся, от него валил пар.

-- Не могу,-- ответил он товарищу, напомнившему про вчерашний уговор. -- В хлеву надо почистить, корову напоить, сена надергать, воды в дом натаскать, ход на улицу пробить. Не могу... -- И, застегивая распахнутую телогрейку, с завистью добавил: -- Тебе хорошо, ты птичка божья - ни забот, ни хлопот. Дядя Ильяс, как бульдозер, за час все сдвинул, со всеми делами справился, а у нас это на мне, так что не жди, к обеду только управлюсь. Ты уж санки не заноси, на твоих хорошо кататься, не рассыплются с ледяной горы, как магазинные,-- попросил Минька и начал энергично шуровать большой лопатой.

Рашид молча повернул назад. Только гордость не позволяла ему заплакать -- ну обидно же. "Божья птичка, божья птичка",-- повторял он, распаляя свою обиду. Конечно, это не Минька придумал, мать его, тетя Шура, однажды так сказала. Рашид был еще мал, чтобы понимать глубокий смысл, скрытый в безобидных словах, но догадывался, что с божьей птичкой не все благополучно, и, возвращаясь домой, опять проваливаясь по пояс, теряя валенки в снегу, он вспомнил вдруг, что и раньше слышал в свой адрес эти слова, да не придавал никакого значения, не чувствовал обиды.

Так случалось не раз, когда он заезжал на велосипеде или забегал к дружкам, приглашая их на речку, или поиграть в футбол, или за тюльпанами --по весне вся заречная степь до самого горизонта полыхала ими, и аромат стоял такой, что век не забыть.

Друзья его, когда ни приди, то пололи огород, то переворачивали кизяки на просушке, то рубили траву для гусей, то помогали мазать хаты, то нянчились с младшими сестренками и братишками, которых никак нельзя было оставить одних. Обойдя с десяток дворов, ему удавалось найти дружка для своих затей, да и то не всегда,-- вот тогда он и слышал чье-то материнское, незлобное: "Ему-то что, он птичка божья..."

От обиды кататься на санках ему уже расхотелось. Назло Миньке он отдал санки девчонкам, что наладились кататься на его горке, и направился домой. Мама все еще копошилась в сарае, ведь дел у ней там невпроворот: и за теленком присмотреть, и за баранами, и за драчливыми козами, славящимися знаменитым оренбургским пухом, за курами, за гусями...

Рашид быстренько снял мокрые от снега брючки, поставил в запечье валенки -- у него была еще пара подшитых, в которых удобно играть в хоккей,-- и встряхнул хорошенько тулупчик, раздумывая, надеть его снова или облачиться в коротенькое зимнее пальтецо, что привезла ему мать из города. Затем быстро оделся в сухое, спрятал тулупчик с мокрым подолом под отцовский полушубок и выбежал во двор с твердым намерением помочь маме,-- он понял упрек Миньки.

По вырытой отцом снежной траншее, по краям которой щетинятся его пулеметы, зенитки, скрытые доты -- в "войну" всегда играют только у них во дворе, где столько укреплений, рвов, засад,-- Рашид направился к сараям, заглядывая по пути в один, другой...

Мать он нашел в коровнике -- она накладывала вилами с частыми зубцами навоз и подстилку из-под Звездочки в старую оцинкованную ванну, в которой некогда купали его. Корыто было уже полное, и Рашид, довольный, что подоспел вовремя, схватился за веревку, чтобы волочь его по снегу, на зады огородов, где они складывают его в кучу, а летом делали из него кизяки. Но мать, которая вроде и стояла от него вдалеке, неожиданно ловко перехватила бечеву:

-- Я сама, сынок, не пачкайся.

Рашид попытался отнять у нее поводок:

-- Мама, я хочу тебе помочь, у меня ведь каникулы.

Мать бросила бечеву на землю и пошла на свет к двери, где на сухом месте стоял Рашид. Она сбросила на снег варежки, обняла его, и он ощутил тепло ее телогрейки, пахнущей сеном, соломой, теленком, печной золой, молоком -- тем, что когда-то, уже став взрослым, он назовет запахом дома.

-- Ах ты мой золотой! Каникулы, говоришь? Вот и гуляй на здоровье, детство -- пора быстрая, быстрее солнышка, не успеешь оглянуться, оно на закат покатилось. Успеешь еще наработаться, век долгий... -- говорила мать, волнуясь от прилива нежности, а Рашид пытался вырваться из объятий и бубнил:

-- Ведь все мальчики помогают, вот Минька...

-- Что Минька? -- грустно вздохнула мать. -- Его отцу хоть трава не расти, глаза зальет -- вот и все его счастье. Оттого-то Миньке не до игр, играл бы, коли возможность была. Ведь у них, кроме Миньки, еще Сашка, Светка, а у меня ты один, понимаешь, один, кровиночка моя. Да разве я позволю тебе в навозе ковыряться, рисковать собой, ведь возле животных болезни всякие бывают. Я, наверное, одна в Степном трижды в год корову ветеринару показываю, знаю, что ты молоко любишь. Потом кругом здесь бактерии какие-то, ты ведь сам мне из книжки читал. Так что выбрось из головы работу, помощь, иди гуляй, а не гуляется -- книжку почитай, потом мне расскажешь. Догуляй, мой золотой, и за меня, я своего детства и не помню, нас ведь семеро по лавкам было, а кормилец один, а потом война и его забрала...

Рашид слушал ее и чувствовал: останься он еще на минуту -- расплачется, и зацелует его мать,-- случаются у нее иногда такие порывы вдруг ни с того ни с сего, вспоминается ей, наверное, что-то. Круто повернувшись, он побежал по траншее, не замечая своих пушек и пулеметов...

Года в четыре, а может, в пять, когда Рашид мог уже что-то понимать, он обнаружил, какой у них большой красивый дом и сколько всего занятного находится во дворе. Позже, лет в тринадцать, он узнал и какую роль сыграл в рождении этого прекрасного дома, да и в судьбе своих родителей тоже.

Дом стоял необычно для села -- в глубине большой, в восемнадцать соток, усадьбы, но родился Рашид не в нем, дом заложили через месяц после его рождения, весной, как только обсохла земля. Рассказывают, отец был так нетерпелив, что еще с марта начал отводить с участка талую весеннюю воду, сколол весь лед, снес его на зады, в огороды.