Когда-то он мог прокормить семью только алмазным стеклорезом, но никогда не делал на него ставку. Во всем огромном Степном только он и Авдеев забивали теперь крупный рогатый скот, свиней, баранов, а в казахских аулах -- лошадей и верблюдов. Это сказать легко: забить скот, стачать сапоги, свалять валенки,-- перевелись уже настоящие мастера. Как только упадет снег и ударят первые морозы, на месяц вперед записывались люди в очередь к отцу с Авдеевым, чтобы забили кабана. Опалить щетину так, чтобы кожица стала мягкой, розовой, чистой, да красиво разделать, чтобы мясо было без крови,--ох какое умение и знание нужно. Только занимаясь этим, они с Авдеевым могли быть всегда со свежатиной, не утруждая себя разведением скота. Но нет, на чужое они не рассчитывали, хотя и брали за свою работу и натурой, и деньгами, как испокон веку заведено на селе, а скота у них водилось не меньше, чем в лучших подворьях Степного.

Клали они с Авдеевым и печи: и русские, и "голландки", и немецкие "утермарки". Одевали их в жестяные короба, обкладывали изразцами и кафелем -- по-всякому, как хотел заказчик, и даже камины в последние годы наладились делать для интеллигенции села -- и эта мода дошла до некогда захудалого и бедного Степного. И тут не знали они конкуренции.

Молодыми отец с Авдеевым копали колодцы по всей округе -- трудная, опасная, рискованная работа, ведь воду еще и почувствовать надо, и найти, но платили за это хорошо. Была у них и постоянная работа на грузовом дворе станции, упраздни которую, они легко, без душевного разлада перешли бы к другой.

В силу своего положения они не могли влиять на общественную жизнь села, хотя, будь такие люди у власти, вряд ли в Степном были бы непролазные улицы, запущенный парк или обшарпанные присутственные места и школа-развалюха. Но все, что находилось в пределах их влияния, отличалось особой метой хозяйственности, рачительности, надежности. Взять хотя бы дом -- вряд ли какое казенное здание райцентра могло потягаться по архитектуре и планировке с домом Давлатовых. А цветов таких, как у них во дворе, не было ни в районном саду, ни в райкомовском палисаднике.

За телушками от коровы, которую привез отец из Прибалтики, приезжали даже из окрестных колхозов, а Авдеев прихватил тогда же породистую брюхатую беконную свиноматку -- невиданное для оренбургских мест диво. Авдеев первым и наладился в Степном коптить окорока. Да что там дом, сад, скот,-- у них только кошки с собаками не были породистыми.

Думая об отце, Рашид никогда не разделял его с Авдеевым -- они словно срослись в своих стремлениях и целях, дополняя один другого. Подкашивали их, и подкашивали не раз, и под корень, как иногда казалось. Когда, например, запретили отдавать сено наемным сборщикам, работавшим на паях. Чья-то идея, рожденная в кабинетах, на бумаге казалась благом: больше, мол, у колхоза сена будет. Да на деле вышло обратное -- хозяйства и вовсе без сена остались. Прежде чем шкуру медведя делить, ее сначала добыть следует. Сенокос -- время горячее, скорое, недели две-три от силы, не скосил в срок -- пропала трава от солнца да ветра степного. А где столько рук взять, да чтоб работали от зари до зари? И получилось, что добра от благих директив --ни себе, ни людям, бумажная прибыль бедой обернулась. Но выстояли отец и Авдеев и тогда. Выстояли и когда в конце пятидесятых подчистую вокруг вывели личные хозяйства, когда бабы в Степном, стоя у мясных ларьков, судачили: "Опять мясо из города завезли -- чем мужиков-то кормить сегодня?.."

Рашиду казалось, что нет дела, которого не могли бы осилить отец с Авдеевым,-- только разреши, не стой у них над душой, не учи, не погоняй. Такой жизненной силы, крепости, уверенности в собственных силах не хватает нынешним мужчинам, из-под которых, кажется, только выдерни служебный стул --и нет человека, пропал, испарился, вроде как и не существовал вовсе...

Мысли об отце, казалось, придали Рашиду сил; он даже не заметил, как быстро пролетело в раздумьях время. Солнце, поднявшееся в зенит, струило ровное и покойное тепло, и все живое на земле, в кустах, в траве выползло в этот час под его живительные лучи. И сам Давлатов, словно подсолнух, тянул к нему желтое, осунувшееся бородатое лицо, как бы ища в нем исцеления. О болезни он уже не думал -- не то чтобы стал равнодушен к своему здоровью, а просто после посещения Салиха-ака пришла уверенность, что все наладится, нужно только исправно принимать отвар Куддуса-бобо и запивать его свежими яйцами. Лечатся верой, как сказал кто-то из древних, а вера у него появилась.

Вспомнив, что собирался помочь поварам, Рашид направился к чайхане. Дружба с Фатхуллой и Баходыром пошла на пользу, и если он неспособен приготовить плов для свадьбы или на большую компанию, то уж на десять человек -- вполне. И аччик-чучук у него получается отменный.

Баходыр приятно удивился предложению Рашида помочь и тут же подал ему свой нож, который на хлопке, как и Салих-ака, носил с утра до вечера на поясе.

-- Значит, дело пошло на поправку, если остренького захотелось,--сказал он, улыбаясь, и исчез в кладовке -- вот-вот появятся во дворе хлопкоробы, а обед еще не готов.

Рашид вынул нож из ножен, попробовал лезвие -- острое, хоть брейся, особая сталь, сделанная чустскими умельцами,-- и решил, что когда будет в тех краях, в Намангане, в командировке, обязательно заедет в Чуст и купит отцу с Авдеевым в подарок по узбекскому ножу.

Работа спорилась: лук отлетал тонкими кольцами и пышная горка росла на глазах в большом эмалированном тазу. Рашид не заметил, как, увлеченный делом, начал что-то потихоньку напевать.

-- Смотри-ка, запел,-- Баходыр кивнул головой в его сторону и подмигнул Самату.

А Рашид все вспоминал дом, друзей, родных...

Два года не видел он отца. Как он там? Чем занят? Наверное, в Степном уже выпал снег и вовсю хозяйничает зима, а отец с матерью вяжут дома веники...

-- Ве-ни-ки,-- произнес он нараспев, и перед глазами встала неоглядная заречная степь, та, что по весне полыхает тюльпанами. Овраги, уходящие в казахские степи на десятки километров, заросли густой колючей чилигой, да и сама степь то тут, то там зеленеет огромными островами цепкого неприхотливого кустарника.

"Вернусь домой в Ташкент, приглашу отца на недельку погостить",--подумал Рашид, почувствовав, как соскучился по нему, как не хватает его в нелегкие минуты. Он представил, как встретит отца на вокзале, нагруженного, по обыкновению, коробками, чемоданами, свертками, и вдруг почувствовал, как густо запахло паленым. Обернувшись, увидел, что Самат, прибрав во дворе перед обедом, жжет мусор,-- наверное, в огонь попал кусок бараньей кожи с шерстью.

Запах паленого напомнил ему случай на базаре, показавшийся тогда нелепым...

Когда отец приехал к нему в Ташкент в первый раз, Рашид был холост, жил на частной квартире и учился на вечернем отделении института. Перво-наперво он повез отца в старый город -- показать знаменитый базар Эски-джува и парк Пушкина, находящийся рядом, где уже много лет подряд устраивались татарские сабантуи.

Отправляясь на базар, Рашид подгадал так, чтобы к обеду попасть в переулки и тупики, где дымятся шашлычные мангалы, кипят медные самовары, торгуют горячей, только что из тандыра, самсой, продают парную баранину, дымящуюся печенку, говяжьи языки, вычищенную требуху, бараньи кишки для хасыпа, палевые говяжьи ноги для холодца и многое другое.

Когда он отыскал подходящий мангал, где жарили шашлык из бараньих ребрышек, и они уже расположились тут же за низеньким столиком, отец вдруг поднялся и, ничего не сказав, метнулся сквозь толчею к противоположной стороне переулка, где у стен в тени расположились продавцы со своим товаром. Рашид не успел опомниться, как отец вернулся с сеткой, где лежали четыре бараньи головы -- две черные, две белые. Баранов, видно, забили недавно, и Рашиду казалось, что головы живые. Отец улыбался и выглядел таким довольным, каким он давно его не видел.

"Зачем ему бараньи головы, да еще сразу четыре? Может, отец знает о бараньих головах что-то такое..." -- недоуменно подумал Рашид.