Слабо. Все это слабо — чего-то я не узрел. Не было ли в конце такого мельчайшего штриха, скажем, взгляда, жеста, вздоха, — что заставило его броситься в немыслимый вираж?

Однако ясно, что Симочкины вполне искренние, но, как говорится, не совместимые с текущим моментом переживания, переживания из-за брата ее, Ивана Даниловича Силина, — причина многих дальнейших событий.

Брат уже сидит под следствием, и дальнейшая его судьба почти никакими источниками не высвечена. Пресловутый чемоданчик с листовками, призывающими к низвержению эксплуататорского строя, блуждает где-то, и никто — пока никто! — не хочет приютить его.

Струйский все-таки приютит, возьмет этот чемоданчик, превосходно зная, что родственники в первую очередь попадут — наверняка уже попали! — под подозрение, возьмет и спрячет поэтически нелепо в своем кабинете среди рукописей и книг, едва ли не на самом видном месте.

Перенапряжение — в ушах звенит. Не даны нам путешествия во времени, это сказка, дескать самые темные уголки когда-нибудь освещаются лучами правды. Бывает и по-иному — они темнеют дочерна, эти уголки, концентрируют тьму в совершенно черные дыры в душах и судьбах.

Женщины как движущие пружинки биографий — разве это ново? Напротив, понятно до непонятности, почти примитивно.

Но вот что тревожит меня — откуда мои видения, сцены едва ли не по заказу, откуда «тени Голосов усопших» в правильном и неспешном течении моей жизни?

И еще этот звон, только что возникший, тонкий и назойливо сильный.

Я с легкостью необычайной увязываю факты, я — самодеятельный Мегрэ.

Очень уж привлекательно объяснить все тарелкой, зависшим над моим домом невозможным чудом.

Должна ведь отыскаться бесспорная причина хроновидения, дара, о котором я не просил ни Господа Бога, ни Литфонд. Иначе дело запахнет смертельным ударом по мировоззрению истового материалиста.

Пронзительность звука такова, что становится не по себе. Вроде бы ноет все пространство комнаты и время, текущее в ней, — странной музыкальности свист не связан с каким-либо направлением, он везде и отовсюду.

Состояние мое не с чем сравнивать, впрочем, нечто похожее бывает, когда Костик начинает мужественно лепетать рифмованный вздор в лучезарно-ободряющих улыбках своей мамы, Верочкиной сестры. Так и видится тогда штампованная аннотация ко всему этому трам-бам-тарараму, пяток строк лживо-гладенького петита…

Попытаться растолковать: миленькие, нет у вашего мальчика слуха, он не слышит жизни, ему нигде не болит, ни одной вавки за двадцать два годика. Ему не о чем кричать и шептать тоже не о чем. И не стоит ему совершать безрассудное бегство из инженерных рядов.

Странно, но Верочка вмиг звереет:…конечно, моя родня, куда уж… плевать тебе, пробьется ли он…

Мне и точно плевать, но лучше бы не пробился.

Звук сгущается, бьется во все углы, стискивает мне виски и проникает вовнутрь.

Надо снять напряжение, немедленно и любой ценой.

Прости меня, дружище, мягколапчатый мой Сергей Степанович, совсем уж нечем будет встретить тебя и твои хлопоты.

Открываю последнюю в этом доме бутылку «Русской», наливаю граммов пятьдесят. По такому случаю огурчик бы.

Вскрою баллон — Верочка убьет, но все равно вскрою, — черт с ними, с зимними запасами, до зимы еще дожить надо.

Сейчас станет хорошо, исчезнет этот ноющий звук. Как и нередко случается, морально-отрицательным способом восстановлено морально-положительное состояние. Восстановлю окончательно и пойду спать.

Не так уж много дало мое сегодняшнее путешествие, но и за то спасибо.

Так.

Хорошо не становится, становится никак. И пить больше неохота.

Возвращаюсь в каминную (какое щемяще-приятное название!), включаю свет.

По комнате плавает какой-то голубой сладковатый дым, как будто зажгли десяток палочек с индийскими благовониями.

Неужели из печки что-то вывалилось или окурок не туда сунул? У-у, пьяная рожа!

Нет, все в порядке. Печка, и.о. камина, давно остыла, свежезажженная сигарета торчит у меня во рту. Все в порядке, но по комнате плавают полупрозрачные сгустки дыма.

Чудеса наводняют мою дачу, не хватает только парочки бледных привидений, взывающих к справедливости. Цветная мистика клубится у ног.

Устраиваюсь в кресле и как-то подсознательно ищу глазами кувшин с узорчатой арабской вязью. Не слишком ли — явление джинна, случайно освобожденного почти трезвым писателем Лиходедовым.

Включаю магнитофон, пусть Володин голос изгонит этот противный посвист. И Володя Штейн старается:

Черт возьми, это из более позднего Струйского, гораздо более позднего, или я ошибаюсь? Все планы склеиваются в голове, перемешиваются десятилетия, не хватает только мне, биографу, забыть где, когда и при каких обстоятельствах.

Между тем, дым сгущается все сильней, и, наконец, напротив меня сотворяется нечто контурное и зыбкое, возможно, человекообразное.

И я сразу определяю — голубой человечек, летающая тарелка, мой сигнал и прочее, и прочее…

Анекдот какой-то, но мне не до смеха.

— Что с тобой стряслось? — спрашивает голубой человечек. — Зачем ты звал нас?

Могу поклясться, вопросы эти сами втекают в мою голову, и никаких сотрясений воздуха в связи с ними не происходит. Ну, сие, положим, элементарно — не хватает, чтоб они общались с нами посредством обычных разглагольствований.

Непонятно другое — в честь чего он, несуществующая дымчатая личность, нелегально просочившаяся в этот дом, старается мне серьезные вопросы задавать? Шуток не понимает, что ли? Это же просто, как дважды два, — мое настроение на миг просветлело и толкнуло на крыльцо для вполне невинного занятия — пускания зайчиков.

— Ты передавал SOS, — внушает мне голубой человечек, — что в расшифрованном виде означает: «Спасите наши души». Чьи души я должен спасать?

О господи, инопланетянин-то без малейшего чувства юмора, куда уж ему души спасать. И вообще, какое ему дело до моей души, до запутанной мозаики импульсов где-то в потайных ходах между корой и подкоркой?

Я больно щипаю себя за ухо, и похоже, человечек морщится от этой средневеково-нелепой операции.

— Сомневаешься в моей реальности? — словно бы ухмыляется клубящееся создание.

В целом, я ни в чем таком не сомневаюсь. Понимаю, что сомнение движущая сила, но не она ли подчас сворачивает скулы?

Реален, так реален. Будь я и вправду пьян, поверил бы, запросто поверил бы, но я слишком трезв для веры и достаточно глотнул для изгнания сомнений, иными словами, я идеально формируем, и потому мне попросту все равно. Реален, так реален. Хочешь спасать мою душу — спасай.

— Трудная книжка, да? — участливо спрашивает голубой человечек.

Издевается? Вряд ли. Для этого не стоило спускаться со своего облачного пастбища. Заоблачье как раз неплохое место для насмешек, самое безопасное.

— Книжки пока не видно, вот в чем беда, — выдавливаю я из себя.

Между прочим, ноющий свист полностью исчез, мои слова впервые и весьма слабо нарушили тишину в этой комнате, но все в ней теперь приобрело странную голубизну, вернее, еле уловимый отблеск клубящегося гостя.

— Послушай, — снова нарушаю я тишину, — тебя ведь не существует, так что стоит ли жаловаться собственной галлюцинации? Я просто перенапрягся, пытаясь нырнуть в иные времена и кое-что подсмотреть, а эти нырки немало стоят. Мой Струйский стал потихоньку оживать, но слишком медленно, и мы с ним ничего не успеем до явления Сергея Степановича. А он-то непременно заявится, правда?