Было у Габриэля и сокровенное мечтание… Заветное, несбыточное… Больше всего на свете он любил рисовать. Еще ребенком, играя на дворе, все водил по земле прутиком, а однажды разрисовал углем табуретки в кухне. Матушка перепачкала об них всю юбку, но не ругала его, а только рассмеялась. И стала отдавать ему бумажные кулечки, в которые бакалейщик в лавке заворачивал сахар. На этой серой шершавой бумаге он рисовал углем, очень берег ее и был почти счастлив. А потом дорос и до беленой кухонной стены - всю разукрасил диковинными зверями и птицами. Отец тогда страшно рассердился, что его недавние труды пошли насмарку. И матушке долго пришлось его уговаривать - не сердчай, путь бедный мальчик хоть немножко порадуется… Отец потом, будто бы нехотя разглядел рисунки и одобрительно крякнул - ишь ты, чего сынок удумал!

*

Четыре года назад, в одно из воскресений они всей семьей по обыкновению пошли в церковь и очень удивились, когда оказалась, что внутри боковая стена закрыта лесами, видно решили обновлять. В самом деле, ее старинные росписи потускнели и кое-где начали осыпаться. Перед началом проповеди священник радостно известил прихожан, что наконец нашли подходящего художника, который приехал заново расписать церковь. Габриэль шепотом упросил отца, чтобы он позволил ему остаться после службы и посмотреть поближе. Когда все разошлись, и церковь опустела, из боковой двери вышел незнакомый красивый человек с бородкой. Габриэль почтительно ему поклонился и сбивчиво заговорил, заливаясь жгучим румянцем… Смущенно рассказал, что сколько себя помнит, все время что-нибудь рисует… но ему не у кого поучиться. Не возьмет ли художник его к себе помощником и самым младшим учеником? Он сейчас быстро принесет свои рисунки, и если они понравятся… он был бы так счастлив! Красивый человек покосился на ногу Габриэля и с сомнением ответил:” Что ж, приноси… Посмотрим, выйдет ли из тебя толк. Но сможешь ли?” К таким взглядам Габриэль давно привык, головой в плечи не уходил, и ведь не в скороходы же нанимался. Он торопливо закивал: “Я буду очень стараться! Все-все делать, что велите!” Ах, если бы художник взял его, сколькому он мог бы научиться! Какое немыслимое счастье - рисовать настоящими цветными красками, а не печным углем… Как он мечтает стать хорошим мастером и принести пользу их приходу! Может быть тогда люди начнут принимать его всерьез, а не только любопытствовать и жалеть убогого.

Полгода пробыл он вторым учеником. Сначала на всякой подсобной работе, а потом художник доверил ему роспись внизу стены - сколько хватало росту и доставала рука. И два раза даже похвалил его! Но вот Габриэль стал замечать, что наставник им недоволен, но не понимал - в чем провинился? Молча страдал и ловил каждый взгляд, а тот как-будто избегал его… Наконец, в один ужасный день решился спросить, и услышал беспощадный приговор - такой калека, как он, никогда не сможет расписывать церкви, потому что не вскарабкается на леса. Лучше ему сразу уйти… И многому ли научишься, только растирая краски и отмывая кисти? Для этого годится любой мальчишка. Можно разрисовывать веера или медальоны, или еще какие украшения, но про большие картины придется забыть… А ведь Габриэль ни разу не заикнулся, что ему трудно подолгу быть на ногах, превозмогался и всегда с готовностью вскакивал по первому слову, и руки у него крепкие. Но вышвырнули, как негодного щенка…

Тогда ему было пятнадцать лет, а он почувствовал себя изжившимся стариком… Отчаянным криком исходила душа, и все рвалось куда-то ретивое, как пойманная птица… Но крепче железной была его клетка. Мало-помалу Габриэль смирился со своей участью, томился тихо, никому не жалуясь. Настырности в нем отродясь не было, и что ему оставалось? Лишь однажды стал умолять отца отпустить его в большой город, и денег дать только на самое первое время, а потом он уж сам прокормится. Но отец с ним не миндальничал и как отрезал: “Нечего дурить! Я и наперед знаю - все то же будет, как в церкви. Напрасно тебя послушал, а впредь потакать не стану. Ремесло в руках есть - и работай! Опамятуйся, куда ты из родного дома - бесприютно мыкаться?” И с тех пор не давал ему ни гроша. Не от скупости, а боялся, что сын уйдет из дома и где-нибудь сгинет. Хорошо, матушка изредка тайком совала ему монетку на лакомство.

Лишь раз Габриэль открылся священнику на исповеди, и тот долго говорил с ним… Вразумлял, что надобно смириться со своей долей, не упорствовать и почитать отца. Что увечье послано ему Богом для испытание души и обережения от мирского тщеславия и соблазнов. Больше Габриэль не упорствовал, был послушным сыном и никаких чудес не ждал. А дни тянулись за днями - все безликие и пустые, как их бочонки…

*

Представление закончилось. Двое кудрявых с тарелкой и Фокусник пошли по кругу, собирая плату. Габриэль положил очень щедро, Фокусник вскинул бровь, приложил руку к сердцу и хитро подмигнул. Он, как обычно, сыпал прибаутками: девицам знатных женихов пожелает, парням - богатых невест, мужчинам - прибыльной торговли, их жен за красоту похвалит. А пожадничавших, да еще вставших в первый ряд, так хлестко высмеивал, что они пятились назад под общий хохот. Всех приглашал снова приходить на второе представление, когда жара спадет, и скрылся в повозке. Габриэль еще постоял в сторонке, выждал, пока все разойдутся. Наконец набрался смелости, и не зная - как позвать, с колотящимся сердцем окликнул снизу: “Вы просили не уходить… я здесь.” Фокусник быстро спустился, что-то дожевывая: “Молодец! А у меня к тебе разговор - ты, вижу, парень серьезный, и рисуешь отменно. Не возьмешься ли заново разрисовать нашу повозку? Видишь, как облупилась… Ради такого дела я бы задержался тут на два-три дня, а о цене, думаю, мы столкуемся. Что скажешь?” Габриэль задохнулся от счастья и от страха… Сердце подпрыгнуло и птицей забилось в горле… “Да я не помню, когда краски в руках держал… Не знаю, смогу ли?..” Фокусник похлопал его по плечу, подбодрил: “Сможешь! Ты хорошенько подумай до вечера.” Ему давно хотел обновить повозку и он видел, что Габриэль от души расстарается, а не просто намалюет для заработка. И без всяких фокусов понимал - почему… Ради Мариэллы, это было ясно, как божий день.

К обеду Габриэль решил домой не возвращаться. Отныне он будет сам по себе… Работу для отца справил - а остальное никого не касается. Купил поблизости хлеба и козьего сыру и пошел на окраину города. Было у него любимое местечко возле пролома в старой крепостной стене, где журчала маленькая речушка и бежала потом извилисто через весь город. По воскресеньям он иногда приходил сюда, когда отец с братом отправлялись в трактир выпить по стаканчику с приятелями и обсудить скучные местные новости. А Габриэль устраивался в тени деревьев, задумчиво глядя на текущую воду… Рисовал развалины стены, увитой цепкими кустами дикой розы, или красивый цветок, а то и отдыхающую на травинке бабочку. Представлял, как в древности жители города отбивались тут от нападавших врагов, и даже кровожадных сарацинов, о которых он смутно помнил еще рассказы бабушки. А теперь здесь никого не встретишь, только поодаль плещутся озорные мальчишки, пасущие коз.

Габриэль напился прохладной воды, скинув рубаху, умыл разгоряченное лицо и руки, и сел на берегу перекусить хлебом и сыром. Потом блаженно растянулся на траве, прикрыв глаза… Мозжило уставшее колено, зато в кармане позвякивало еще несколько монет, а в холщовой сумке было полдюжины листов бумаги - все, что оставалось у писца. И сегодня он снова увидит и будет рисовать прекрасную Мариэллу! Сквозь листву весело золотились солнечные блики… Смеялись золотистые искорки в карих глазах… Габриэль счастливо жмурился и улыбался. Конечно, он возьмется разрисовать повозку. Поборет свою извечную робость и сделает. Да так, что все подолгу будут смотреть вслед! Для нее одной, на память… Он все хорошо помнит - как его учил художник в церкви. Как из-под кисти возникало чудо - Спаситель на небесном троне, ангелы в облаках и святые мужи вокруг. О, если бы перед ним была гладко оштукатуренная стена, а не дощатая, обтянутая грубым полотном… Только нужны краски, а где их достать? Ни в одной из городских церквей, кажется, ничего не расписывают. Может, сразу отказаться, пока Фокусник не увидел, какой никчемный он человек? И вдруг не получится нарисовать, как задумал? Нет, лучше отказаться, чем осрамиться перед Мариэллой. Хороша же будет о нем память…