А называла она Веру чудотворною так потому, что совершилось чудо над нею.

- Чудотворная она,- говорила Акумовна,- до пяти годов безъязычной была, не говори-ла, и доктору показывали Николаю Францевичу, нет пользы, и к Скорбящей ее водила мать, тоже посоветовали, к Матренушке - босиком ходит, а в темную пятницу пошли на Пороховые заводы, крестный ход в Ильинскую пятницу на Пороховых - двенадцать икон носят и до тысячи маленьких, всяких, отстояли они обедню, стали домой собираться, а она пить просит: "Мама, дай мне пить!" С той самой поры и говорит.

Отец Веры - торговец книжками: книжки, крючки, пуговицы, разная мелочь. Мать Веры хворая, в поденную ходила: где полы мыть, где на уборку. Жили они в Кузнечном переулке в углах, где хиромант, окна там вроде венецианских - страшные. Стала Вера подрастать, отдали ее в золотошвейки, пробыла с год в золотошвейках, не пригодилась - глаза заболели, поступила в няньки. А тут как-то бежал отец с лотком через Владимирский от городового, у Пяти углов на повороте попал под трамвай,- раздавило. И об эту же пору Вере от места отказали. И пришлось им тогда очень тесно. Мать и придумала: попробовать к брату послать,- на Муринском в Лесном жил, в дворниках,- не найдет ли он места. Вот девочка и пошла, добралась до Лесного уж вечером и по дороге, дом разыскивая, остановилась у гостиницы музыку послушать. Стоит она, слушает, глаза-то, должно быть, горят, рот разинула, а из гостиницы господин какой-то, с барыней под ручку и смотрит на Веру так ласково. Тоже остановился, стал расспрашивать ласково так. Она все рассказала вплоть до музыки, как музыку остановилась слушать. И какая счастливая случайность: им-то как раз и надобилась нянька и условия выгодные. Обрадовалась Вера, согласилась. Взяли извозчика, повезли ее к себе - и живут-то они тут близко. Какая счастливая случайность! Поздно уж было, стемнело, а домой приехали, прямо за стол ужинать, и Веру с собой посадили. Накормили ее. А как накормили ее, барин повел в другую комнату - через коридор комната спать. А ночью опять пришел. Кричать хотела, рот руками зажал. С этого и началось. Очнулась Вера - утро. Вышла из комнаты - коридор. По коридору бродила, искала барина и барыню, попала в буфет,- она ведь в гостинице ночевала! Спрашивает буфетчика, где барин и барыня? Буфетчик смеется: никаких нет ни барина, ни барыни, а хочет она, пускай к нему идет в няньки. Вот положение: не согласиться страшно, вернуться к матери страшно, согласиться, а что если буфетчик-то, как вчерашний барин, зажмет рот руками?.. И то страшно и другое страшно, а третьего нет. И все-таки пошла к буфетчику в няньки. Детей оказалось много, кое-как справлялась, и так с неделю. А через неделю, как уж пообвыкла, перевел ее буфетчик в отдельную комнату спать, от детей отдельно - детей много! - ей как-будто бы так удобней будет и спокойней. И опять пошло то же, сначала сам хозяин-буфетчик, за буфетчиком околодочный надзиратель. Как ночь, уж кто-нибудь непременно - человек по пять за ночь к ней приводили. И никуда из комнаты не выпускали, и детей она больше не видела: у них была новая нянька. Плакала, да что же, только смеются. И вышла Вера из комнатки от буфетчика одним чудом. Счастливая случайность: пожар - загорелось в гостинице. А то бы пропала. Выскочила она в суматохе из комнатки своей да бежать. Прибежала в Кузнечный в углы, где хиромант, а матери нету - от холеры померла мать. Вот положение, хоть назад к буфетчику в комнатку возвращайся. Да сжалилась дворничиха, тоже, как Антонина Игнатьевна, старшего Михаила Павловича жена, к братцу в Гавань ходила, жалостливая, с Антониной Игнатьевной знакома, и послала к ней в дом Буркова, не найдется ли девчонке местечка. А Вера вместо Антонины Игнатьевны попала к Акумовне

- Чудотворная она,- говорила Акумовна,- одно страшно, лазают, как ночь, под дверьми шарят, шатуны, страшно.

* * *

Лето тянулось нескончаемо, томяще, однообразно.

Стояла жара, и по всему Петербургу, по всем улицам стояли рогатки мостовые, как всегда, перемащивали - ни проходу, ни проезду, и духота.

По вечерам за самоваром Акумовна гадала Маракулину, как Адонии Ивойловне зимой за самоваром. Гадала много и щедро, не только на нем, трефовом или, как говорила Акумовна, крестовом короле, но и на других королях и дамах - крестовой, червонной, бубновой, пиковой, на всех тех лицах, какие выходили ему по картам, чтобы и их судьбу узнать, и тем вернее дознаться, кто они такие и что у них на мыслях.

Карта не лгала. Одно и то же, какая-то бестолочь:

- Немножко скука.

- Немножко деньги.

- Немножко слезы.

- Досада.

- Молодая особа.

- Собственный свой дом и вещь.

- Благородный важный господин с бумагой.

- Казенный дом.

- Молодой особы скука.

- Немножко неприятно.

- Собственные свои хлопоты.

- Собственный свой разговор.

И оставался Маракулин постоянно при собственном своем разговоре.

Разложит Акумовна в последний раз, зашепчет последние слова.

- Для дома.

- Для сердца.

- Что будет.

- Чем кончится.

- Чем успокоится.

- Чем удивит.

- Всю правду скажите со всем сердцем чистым.

- Что будет, то и сбудется.

И в последний раз все одно и то же - одна карта: какая-то бестолочь одна и собственный свой разговор.

Карта не лгала. И только иногда, должно быть, надоедало картам, и они сердились: начина-ли издеваться - покажут большую перемену или выйдет большая дорога, большие деньги, исполнение желаний.

За картами нередко Акумовна вспоминала свою барыню, старого барина, брата барыни и своего сына, и какие сны кому снились, и перед чем снились, и что какой сон означает.

- А наш турийрогский батюшка хороший был, великий покаянник, отец Арсений,- вспоминает Акумовна,- перед смертью своей встал и спрашивает: "Готовы ли лошади?" - "Какие, батюшка, лошади?" - "Да ведь я, говорит, только что молодых повенчал, на свадьбу меня зовут за границу ехать!" Да и помер. А за шесть дней, как старому барину помереть, видела моя барыня, будто она сапог с ноги потеряла. А перед смертью барыни приснилось мне, сижу я будто перед печкой - затопила печку, дрова разгорелись, стал жар разливаться, я нарезала сала, положила в горшок, поставила в печку, и только что поставила, горшок и развалился на две половины и затрещал, жар и чад такой... Не дал мне родитель слова благословения. Так все и вышло! Катучим камнем коло белого света.

- А что же брат ваш и невестка? - спросил как-то Маракулин

- Да то же, одно - маются: лесу нет, дров нет, покосу нет; а меньшая дочь их Федосья, племянница, в Турий Рог ходила в поденную полоть, барину, молодому Буянову, понравилась, баловной барин, и оставил ее барин у себя на месяц в доме служить, а месяц кончился, еще на месяц, а там и на всю зиму. Брат-то все понимал, да невестке не сказывал. Лесу нет, дров нет, покосу нет, а от барина и дров дадут и денег, выгодно. Так всю зиму и прожила Федосья. А на Красную горку уехал барин в город, там и женился. И пошла Федосья домой к отцу опять, а уж все знают - все узнали! Стали ее попрекать братья, что такая она, грех-то у ней этот, как воронье, заклевали, и не вынесла,- за девять ден до Покрова померла. Двадцатый год минул, молодая. А Василий, двоюродный брат, на маслину ноги отморозил...

Вспоминая Турий Рог и Сосну Гору, Акумовна нет-нет да и заметит и такое турийрогское и сосногорское, что, кажется, и в голову не придет на Бурковом дворе.

- Теперь,- скажет,- рожь уж готова, слава богу! - и перекрестится: Дождь не хорошо.

Вера привыкла к Маракулину и не дичилась больше, и он привык к ней и хорошо было, когда она входила в комнату:

впереди Акумовна с самоваром, а за нею Вера с полоскательной чашкой.

"Из полоскательной чашки на том свете дьяволы дьяволов и грешников причащают!" - вспомнилось как-то Маракулину видение Акумовны из ее хождения по мукам, и он впервые с отъезда Верочки улыбнулся.

И Вера, словно прочтя его мысли, ответила ему.