И он долго видел ее улыбку полудетскую, полудевичью.
И как пусто показалось, когда Вера, найдя себе место, перебралась из кухни от Акумовны тут же на Бурковом дворе на четвертый этаж во флигель так назывался черный конец дома к Бельгийскому заводу.
Акумовна частенько пропадать стала: наведывалась к своей чудотворной к огоньку своему, к Вере своей, учила ее, должно быть, и чистоту наводить и морить березовые дрова, что-нибудь такое.
И Маракулин оставался совсем один, пусто ему показалось.
Какой-то жилец из флигеля такую взял повадку: как вечер, высунется из окна лицом к Маракулину, смотрит и свистит. И то, что он глаз с него не спускал, а Маракулин уверился, что это так, и то, что свист не прекращается, все это доводило его до бешенства и волей-неволей приходилось закрывать занавеску и сидеть в духоте.
И пусто было, и душила злость.
И по утрам, читая газеты, с каким-то нетерпением искал он и, находя, радовался - злорад-ствовал всяким убийствам, пожарам, катастрофам, наводнениям, ливням, землетрясениям, веря в злорадстве своем, что страхом можно взять человека, устрашить человека, вывернуть как-то мозги его и душу, и тогда прекратится вечерний самодовольный, наглый свист над ухом.
А на новом Верином месте дело, должно быть, неладно шло, что-нибудь случилось: не оборонить, должно быть, Веру от шатунов да и за ней самой не усмотришь, бесстыжая.
Прерывая гаданье и заговаривая о Вере, со слезами говорила Акумовна:
- Я к государю пойду: как помирать, руки так - и все расскажу.
- Не допустят, Акумовна
- Нагишом пойду, нагая: как помирать, руки так - и все расскажу
- И нагишом не допустят.
Но она стояла на своем, она верила, только государь заступится, не пропадет девчонка, и долго стояла на своем и вдруг примолкала, смирялась.
И Маракулину слышалось, как шептала она свое конечное, свое отходное кару и награду делам:
- Обвиноватить никого нельзя.
- Да кто ж виноват-то, Акумовна?
- Я черный человек, я ничего не знаю,- отвечала Акумовна, и улыбаясь и поглядывая как-то по-юродивому, из стороны.
Лето тянулось нескончаемо, томящее, однообразно. Только и ждал Маракулин праздников: все-таки праздники.
* * *
Первым вернулся Василий Александрович клоун, представлял он и лето в Петербурге, но жил на даче в Шувалове и на квартиру иногда только заходил и то заглянуть, рабыня Кузьмовна тоже в Шувалове находилась при нем.
За Василием Александровичем, окончив свою поездку, вернулся Сергей Александрович, привез с собою из теплых краев, или, по словам Акумовны, из того места, где на быках ездят, сто баночек с медом,- такой уж человек хозяйственный.
А вскоре за Сергеем Александровичем приехала и Вера Николаевна с поляничным вареньем из своего маленького белого с пятнадцатью белыми церквами заброшенного старого города, от матери из Костринска.
За Верою Николаевной явилась сама Адония Ивойловна.
Все вернулись, не хватало только Верочки. И вестей от нее никаких не было.
И уж в сентябре по зеленой бумажке-билетику, выставленному у швейцара Никанора на дверях, Верочкину комнату сдали.
Новой соседкой Маракулина оказалась Анна Степановна Шиянова, по мужу Лещева, учительница из Пурховца.
Пурховец - древний город на реке Смутре, а по пению соловьиному первый, соловей-город.
В Пурховце, в женской гимназии, где преподавала Анна Степановна, были два учителя, две знаменитости: учитель истории Раков и учитель словесности Лещев, оба приятели и оба, по собственному определению своему, идейные. Судьба Анны Степановны тесно связана с судьбою Лещева, а Лещев и Раков, как две половинки, и по единодушию и по единомыслию - одно. Только Раков постарше, Лещев помоложе. И Раков и Лещев жили вместе у одной хозяйки, жили скупо, трезво и уединенно.
Павлина Поликарповна, их хозяйка, хоть и не шестнадцати лет, но еще бодрая и крепкая, служила она в незапамятные времена свои у губернского советника Герасимова в кухарках, и Герасимов перед кончиною своей во всем ее ограничил, как выражалась сама Павлина Поликар-повна, выигрышный билет подарил ей за примерную службу. Купила Павлина Поликарповна домишко, пускала жильцов, тем и жила.
Раков, разведав о герасимовском билете, не преминул, как историк, заметить себе его номер в памятную книжку и всякий раз следил по газетам выигрыши, а к Павлине Поликарповне был почтителен, строг и ласков. И шли так годы тихо, уединенно и в ожидании.
Павлина Поликарповна, хоть и не шестнадцати лет, а думка-то в голове у ней бывала, нет-нет да и всплакнет она просто беспричинно так. По весне особенно, когда припекать начнет, да куры все занесутся, да сады зазеленеют, да ночи пойдут теплые, душные, томящие, да соловей защелкает, да сам Раков заиграет на гитаре, что на гуслях, заиграет да запоет соловьем - "По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах..." - тут уж никакое, кажется, сердце не выдержит, и упадет у Павлины Поли-карповны сердце.
Пурховец - древний город на реке Смутре, а по пению соловьиному первый, соловей-город.
Просматривая поутру Пурховецкие Губернские Ведомости, Раков неожиданно разгоготался, да так - ну как на радостях человек загоготать может, когда горла - мало, да и как было не загоготать: герасимовский билет и не что-нибудь - все двести тысяч выиграл! Но вовремя спохватившись, сунул Раков в карман газету, нарочно громко раскашлялся и, затаив Павлинино счастье, пошел, как ни в чем не бывало, в гимназию на уроки.
Уж к вечеру, едва высидев уроки, Раков от волнения разнемогся, и пришлось Павлине Поликарповне с больным всю ночь провозиться. А наутро легче не стало, и так с неделю. Целую неделю ухаживала Павлина Поликарповна за Раковым, а на заговенье они поженились. И пер-вым делом после венца, как остались наедине молодые, был нескромный, но законный вопрос молодого: "Где билет?" - "Какой билет?" - "Какой! герасимовский!" А билет-то герасимов-ский давным-давно продан, билета уж никакого нет.
На заговенье, чуть ли не в тот самый день, женился и Лещев Лещев женился на Анне Степановне Шияновой. Шияновы - первые богачи пурховецкие, но отец Анны Степановны проиграл в карты все состояние, и жили они после большой жизни в бедности. Так и помер отец, так и померла мать. Анне Степановне было уж за двадцать, и странное дело, ничего в лице ее не было ни отталкивающего, ничего такого, чтобы безобразием или уродством назвать, даже напротив, а между тем никому она особенно не нравилась и вообще не ухаживали за ней. И невестой не считалась она в Пурховце, да и сама она себя не считала и уж в тайности сжилась, должно быть, что одна и одной останется она, и не сжилась, нельзя с этим сжиться, а уверила себя. А в один прекрасный день получает она наследство от тетки какой-то, о которой и не слыхивала, и наследство немаленькое - тысяч пятьдесят что-то. И, конечно, в гимназии об этом известно, сама же она первая всем рассказала, и, конечно, Лещеву тоже известно. Тут-то Лещев и принялся за дело: по пятам пошел ходить за Анной Степановной, несчастным каким-то вдруг сделался, плакаться стал, ныть стал, и гонения какие-то на себя выдумал, и врагов каких-то нашел, и все болезни у него открылись сразу, и все неизлечимые, и вот-вот самоубийством кончит и при этом любовь разыграл самую отчаянную, соловьем запел, да таким соловьем...
Пурховец - древний город на реке Смутре, а по пению соловьиному первый, соловей-город.
И женился Лещев на Анне Степановне, отобрал все ее теткино наследство - все пятьдесят тысяч да и показал ей дверь:
"Мне, говорит, разве тебя надо, мне деньги твои надо!"
Веру Николаевну жалко было, за Верочку страшно, а за Анну Степановну больно. Как-то так она улыбалась, больно на душе за ее улыбку.
Вера Николаевна хотела учиться. Для чего учиться? Да так ей ее Марья Александровна сказала, в которую она, как в Иверскую, поверила. И она будет учиться, пока сил хватит, и когда-нибудь за какой-нибудь физикой Краевича богу душу отдаст.