— И я рад тебя видеть, — сказал я осторожно и улыбнулся.

Я прошел по классу, едва не поскользнулся, вызвав всеобщий смех, получил жеванной бумажкой по уху.

— Люди ненавидят меня, — сказал я. — Потому что пафос революционного свержения основ у меня не соседствует с ай-кью выше провинциального школьника.

— Ты только что говорил, что ты развит не по годам.

— Я ошибся, потому что я слишком глуп. Как думаешь, меня сегодня побьют?

Леви грустно улыбнулся, принялся доставать учебники.

— Да. Побьют. И я не буду говорить, что ты этого не заслужил.

Я обернулся. Гершель и Ноам сидели за последней партой, они выглядели как обычно, только на меня внимания почему-то не обращали. Даже обидно стало. Гершель был невысокий и крепкий курносый блондин с печатью вырождения столь явственной, что в его честь можно было назвать какое-нибудь генетическое заболевание. Ноам в целом больше походил на человека, но крысиная злобность черт придавала ему смачной омерзительности. Говорят, наше восприятие человеческой внешности зависит от эмоционального отношения к людям. Наверное, наших школьных хулиганов кто-то любил, девчонки, может быть, переписывались с ними ночами и восхищались аристократичностью их черт, но мне они казались самыми уродливыми людьми, которых я когда-либо видел, а ведь я иногда делал мемы с людьми, страдающими редкими заболеваниями. Я пробормотал:

— Умей предсказать пожар с точностью до минуты. Затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье.

— Что?

— Дитя Европы, — прошептал я, а затем уставился на Гершеля.

— Привет! — сказал я.

— Чего тебе надо, Шикарски?

— Мы что поменялись ролями? Обычно это я тебя спрашиваю. Ах, ну да, у тебя же теперь такая травма!

Маленькие глазки Гершеля в секунду загорелись тем огнем, который жжет человеческое существо, толкая его на самые ужасные и самые прекрасные поступки.

— Еще только слово, Шикарски.

— Эта фраза всегда ставит меня в затруднительное положение, я не могу придумать достаточно остроумное слово!

Гершель встал, со скрипом отодвинулся его стул. Ноам остался сидеть, и это меня удивило. Хотя, если уж он расплакался перед Калевом, наверное до сих пор пытается слепить свою самооценку из месива, которое от нее осталось. Это, должно быть, похоже на попытки сообразить снеговика из весенней грязи. Безрадостное, мерзкое занятие без определенного результата, а родители, в конце концов, все равно окажутся разочарованы.

Гершель рванулся ко мне, я расстегнул рюкзак и достал пистолет. Действовать нужно было быстро, прежде, чем Гершель понял бы, что пистолет фальшивка, и я фальшивка. Он остановился, и глаза у него были ну просто уморительные, а из приоткрытого рта вырвалось странное, совершенно коровье мычание.

— Пам-пам, — сказал я, а потом подумал ведь надо было сказать "пиф-паф". Я нажал на курок, и в лицо Гершелю устремилась струйка воды.

— Отставить панику, малыши. Он водяной. Это просто водичка, она освежает. Но я туда кончил.

И тогда Гершель меня ударил. И я подумал: только бы он не сломал мне мой семитский нос.

Гершель и не сломал, потому что я был неуязвим, а мысль — материальна.

— Твой нос, — повторил Леви, он протянул руку, коснулся пальцами моей переносицы, такое быстрое, почти неощутимое прикосновение. — Он точно его не сломал?

— Не точно, — сказал я. — Я ничего не знаю про нашу медсестру, она вполне может лгать мне, потому что не любит евреев. Но экспресс ринопластики вроде как не произошло. Просто кровил.

— Синяк будет, Макси, — Леви цокнул языком, словно в мире не было других поводов для скорби, кроме сгустка гниющей крови под моей кожей. Эли сказал:

— И Гершель обещал, что ты — труп!

— Я сказал, что трупы — Шимон и Давид, или нет? Я не помню, потому что меня мутило немножко.

Леви пожал плечами, а Эли засмеялся.

— Ты ничего не сказал! Держался достойно!

— Как боксер на ринге?

— Скорее как парень, которого кинули к боксеру на ринг!

Я заметил, что Эли оглядывается, будто Калев мог идти за нами. Он вправду обычно ходил позади, вчетвером мы на дороге не помещались. Я обернулся. Теперь за нами шел прыщавый студент (по крайней мере на нем была куртка с эмблемой какого-то братства), пожевывающий сигарету. Эли спросил:

— А с вами нельзя? У меня же та-а-акая травма!

— Цинично, — сказал я. — Вернее было бы цинично, если бы это сказал я. А из твоих уст даже очаровательно.

— Нет, я серьезно!

У Эли была забавная черта: он всегда говорил, как персонаж мультфильма, слишком эмоциональными и короткими фразами, чтобы их можно было воспринимать всерьез.

— Слушай, — сказал Леви. — Это для избранных, понимаешь? У тебя же нет психических расстройств.

— Моя мама говорит, что у меня синдром дефицита внимания.

— Твоя мама просто хочет тебя оскорбить, — ответил я. Эли протянул:

— Может быть, но все-таки!

Он пнул камушек, тот взмыл вверх, но его полет был прерван красным пожарным гидрантом. Камушек изъял из него жалобный стук, а затем рухнул обратно на асфальт. Эли хотел пнуть его еще раз, но мы прошли мимо слишком быстро.

— Там же написано "Центр психологической помощи".

— Это филиал дурдома, только там есть кофе и удобные диваны, а медсестрам можно далеко не все.

— Макси!

Леви повернулся к Эли, сказал с дребезжащим, как стекло, терпением:

— Это для детей, которым сложно справляться со своими диагнозами. Мы работаем с принятием себя, и все такое прочее. Принятие своего диагноза — работа, длиною в жизнь. Очень важная.

— Ты принял даже те диагнозы, которых тебе не ставили, твоя работа здесь закончена.

— Заткнись, Макси! Так вот, Эли, это не игрушки.

— Но мне хочется посмотреть, что у вас там?

Я разглядывал витрины магазинов. Кое-кто уже начал украшать их к Рождеству, и улица выглядела, как девица, которая только начала собираться на вечеринку. Не полностью одетая, но уже примерившая сережки и браслеты, которые непременно забудет снять ночью. Был весь пакет визуальных радостей: широкие дуги гирлянд, блестящие снежинки, которыми обклеивали стекло, красноносые оленята и плакаты в обязательной зелено-алой гамме, завлекающие праздничными скидками. Я, конечно, сразу сказал себе, что это лишь маркетинговый ход, искусственное создание аффекта вокруг однообразных подарков и открыток, но, надо признать, у меня не получалось быть врагом счастливых воспоминаний собственного детства. Мы никогда не праздновали Рождество, если не считать того раза, когда папу откачали незадолго до него, однако Леви звал меня к себе. У него дома была высоченная елка с синими и серебряными шариками, и огромной, сияющей звездой на верхушке, и множество светящихся огоньков в гирляндах, как паутинки, затягивавших окна, и индейка в яблочном соусе, не знающая себе равных, и коробки с подарками, как на рождественских заставках для рабочего стола. Все это было так красиво, так дивно, так слезливо сентиментально, что вызывало у меня с одной стороны легкое презрение к себе, а с другой — бешеную нежность к праздникам. Когда я снова вдохнул морозный воздух, мне почудился едва уловимый аромат корицы.

Хотя Рождество, если уж перестать трусливо отворачиваться от реальности, должно пахнуть пожарами из-за некачественных гирлянд (гарь, мертвый дедуля, который не вовремя уснул в кресле-качалке и кофе в стаканчиках поддатых полицейских) , пьяными автомобильными авариями (алкоголь, металл и кровь, конечно), и, разумеется, трагическими увольнениями отцов семейств (слезы, счета и полуфабрикаты).

Я рассматривал товары на витринах: новенькую технику, смешные свитера с оленями, самодельные мыльца, романтическую и переоцененную бижутерию, дорогущие сувениры вроде золотых портсигаров — подарки любой ценовой категории и любой степени осмысленности. Но все было так славно оформлено, что мне даже захотелось поискать в карманах мелочь, чтобы купить хотя бы мятную тросточку в конфетном магазине. Я подумал, что скоро папа Леви наймет людей, чтобы затянули его дом в сеть оранжевых огней. В культурном смысле все эти елки, тросточки и звезды были мне чужды, и я чувствовал себя Гитлером, заглядывающимся на Польшу или, скажем, парнем, которому тайно нравится женская одежда.