Здороваясь с Бахиревым, она прежде всего посмотрела на линию губ Рыжика и губ Бахирева. «Ну конечно же, изгиб гораздо круче! У меня на картине сглажено, потому теряется выражение силы». Она поспешила к полотну, но Бахирев строго, словно речь шла о ее служебных обязанностях, спросил:

— Почему опоздали на полчаса?

Она засмеялась от радости. «Значит, тоже ждал этого часа».

Она накрывала на стол и смотрела то на Бахирева, то на Рыжика, то на свою картину.

— Чего вы нас разглядываете? — спросил Бахирев. — Когда я смотрю на Рыжика, он напоминает мне вас. А сейчас смотрю на вас, и вы напоминаете Рыжика! Улыбаетесь вы совсем как Рыжик. И вот тут… у вас даже веснушки. — На темной коже Бахирева весной выступало несколько веснушек. — Вы знаете, — продолжала Тина, — мне кажется, что в детстве вы тоже были рыжим.

— Представьте, да! Я родился морковного цвета, но очень быстро потемнел.

Тина взглянула на него внимательно.

— А по-моему, где-то внутри вы и сейчас рыжий. Он опять засмеялся.

— И это верно. Я сам иногда чувствую себя рыжим. Особенно когда говорю с Ухановым.

В каком бы настроении он ни был, но возле нее его всегда охватывало желание шутить.

Розовый свет лежал на белой скатерти. С дальнобережья тянуло прохладой. Смех успокоил Бахирева. В часы, когда он был с неё и с детьми, все представлялось ему проще.

— Тина Борисовна, что бы вы сказали, если бы кто-нибудь взял и одним махом выкинул из инструментального и модельного цехов все заказы со стороны и загрузил бы их оснасткой и прочими внутризаводскими делами?

— Я бы сказала: «И откуда это берутся такие смельчаки?» И еще, — тревога мелькнула в ее взгляде, — еще я бы сказала: «Ох, и не поздоровится же этому смельчаку!»

— А заводу… поздоровится? — Он спрашивал тихо, но с прорывающимся весельем. В узких, прищуренных глазах была лихость.

Она ответила ему весело и безбоязненно:

— Заводу? Заводу, в конечном счете, поздоровится! «Почему всего этого нельзя взять домой? — вдруг подумал Бахирев. — Как хорошо, если б и дома были эта легкость и уверенность в том, что все поймут с полуслова и ответят полусловом. Но каким ободряющим и точным полусловом!»

Ему надо было просмотреть новые технические журналы, но не хотелось уходить из «фонарика».

— Это в наказание за опоздание! — указал он на журналы Тине. — Придется вам сидеть тихо, пока я не просмотрю. Она смирно уселась у полотна. Рыжик и Аня приняли свои позы. Бутуз дремал в кресле.

Бахирев разбирал бумаги, вслушиваясь в шепот, долетавший из «фонарика».

— Вы работайте! Работайте! Зачем вы все время останавливаетесь? — шептал Рыжик.

— Я же думаю… — также шепотом ответила Тина,

— О чем вы думаете?

— Думаю о том, почему у тебя плохие отметки по немецкому языку.

— Скучный язык!

— Тсс… Мы мешаем папе…

Она продолжала так тихо, что Бахирев не мог разобрать и сказал:

— Говорите, пожалуйста, громче, а то я устаю прислушиваться.

Она улыбнулась и заговорила громче:

— Совсем не скучный язык, а умный и торжественный. Вот послушай!

Она читала медленно, и стихи на чужом языке звучали как приглушенная песня.

— Ну? Красиво? А теперь давай переводить. Ну?

— Над всеми вершинами, — подсказал Бахирев.

— Спокойствие, — неуверенно продолжал Рыжик.

— Правильно… Дальше.

Рыжик переводил с помощью отца и Тины.

— Вот мы и перевели… А теперь послушай, как стихи Гёте перевел Лермонтов:

«Такая тоненькая, а голос грудной, низкий, — думал Бахирев. — ^Почему раньше я считал, что это печальные стихи об усталости?»

Она читала негромко, но в голосе ее была полнота чувств и звуков, и мягкость, и сдержанная сила, и радость, такая глубокая, что ее страшно всколыхнуть.

Нет, в ее чтении стихи рассказывали не об усталости, а о том драгоценном спокойствии, что приходит с полнотой и ясностью жизни:

Далеко в городе, на том берегу, мелькнули первые, еще бледные огни. Закат угасал, небо сделалось светлее и выше, и, отражая его, река посветлела. Маленькое кучевое облако на плоском синеватом донце лежало в вышине, а рядом с ним обозначился серп месяца, светлый, подобный облаку. Ночь спускалась не как полог над постелью усталого, но как тихая завеса над счастьем.

тихим, счастливым голосом читала Тина.

Она при всех обстоятельствах овладевала его вниманием. И разговор с ней и стихи ослабили то напряжение, с которым он только что колотил гипсовую грудь Венеры. Обычная уравновешенность упорства вернулась к нему. Когда Тина кончила читать, он молчал, смотрел на нее и думал о ней. Она обернулась к Рыжику:

— Ну? А ты говоришь — скучный язык… Только, — она снова беспечно засмеялась, — только «нихт» я терпеть не могу. Берешь немецкую техническую статью» Фразы длиннущие, чуть не в страницу! Читаешь: «У нас изобрели то-то, и то-то, и то-то!» Читаешь и радуешься: наконец-то изобрели! Доберешься до конца фразы — и вдруг на тебе: «нихт!» — она опять засмеялась, и все засмеялись с ней. — Оказывается, автор хочет сказать, что ничего этого еще не изобрели. Такая возьмет досада!

«Вот и о немецком языке она говорит так, что весело слушать», — подумал Бахирев.

Он уже знал в ней это свойство: чего бы она ни касалась, она со всего сдувала пыль.

Теперь он понимал, как появился словно омытый дождем завод на ее картине. Это был мир, увиденный глазами детей. А может быть, мир, увиденный человеком, выздоравливающим от тяжелой болезни, в тот миг, когда оживают и обретают новую силу потухшие краски? Бахиреву представилось, как в детстве, после скарлатины, впервые выйдя на свет из больничного коридора, он вдруг остановился, пошатнувшись, задыхаясь и жмурясь: ударил в глаза голубой, зеленый, оранжевый мир.

Бутуз проснулся и стал тыкаться сонной мордашкой в шею отцу — целовать отца.

— Пойди, поцелуй тетю Тину, — тихо сказал Бахирев.

В странном волнении смотрел он, как прилежно потопал Бутуз короткими ножками, как потянулся к Тине и, когда она наклонилась, обнял за шею и поцеловал в щеку.

Его ребенок, его посланец, его запретная нежность… Сердце ударило гулко.

Она подняла глаза, встретилась взглядом с Бахиревым, и стремительная темная краска залила ее лицо. Поняла ли она его безотчетный порыв и его волнение? И понял ли он их сам?

С несвойственной ей резкостью она оттолкнула Бутуза:

— Не надо! Ты мне мешаешь…

Лицо ее стало испуганным и виноватым.

Они не сразу овладели собой. Тина заторопилась и кончила работать раньше, чем обычно. Но, прощаясь, она сказала с затаенной тревогой:

— Я раньше часто ходила на стадион «Динамо», не пропускала ни одного футбольного матча… А теперь! — она махнула рукой.

— Теперь не ходите?

— У нас на заводе свой матч. Куда там стадион «Динамо»!

— Любите наблюдать драки?

— Я активный болельщик. Я люблю, чтобы выигрывала моя команда.

И вот она ушла. С шофером он отправил детей. Только картина осталась в «фонарике». Завод, словно вымытый майским дождем. Золотые краски зари над рекой. Нет, ясность осталась не только на картине… После беглого разговора с Карамыш на душе у него стало легче. Принятое решение уже не представлялось таким трагическим. «Я люблю, чтобы выигрывала моя команда…»