Мокропогодье липло к мутным оконцам фермы. Капли падали сквозь щелястую крышу на костлявые коровьи хребты. Анна еще раз сжала вялый сосок Бодухи, Корова повернула голову, покосилась укоризненным взглядом: «Что теребишь попусту?»

Она давно перестала быть Бодухой, и на рогах у нее, как на замшелом дереве, от старости выросли шершавые наросты.

Анна отпустила отяжелевшие кисти рук и с минуту посидела, передыхая, слушая, как шелестит по крыше нудная морось. «Вот и уснуть бы этак». Пересилив дрему, она встала и позвала товарку:

— Эй, Воробьиха!.. Поехали по воду!

— Мокрота же.

— Пока ситом сеет… Дождешься, ведром польет…

Не уговорив товарку, Анна пошла мыть кладовую. В оконце за туманной пеленой, по-звериному выгибая спины, лежали холмы, и шерстью щетинилось на них чернолесье. Там в детстве Анна собирала малину, в юности невестилась с Яшей. На полжизни те годы зарядили радостью. Когда ждала мужа с фронта, верила, что и встретит, и обласкает, и погордится дочками. Оплакала мужа и стала ждать возвращения в осиротевший, но родной дом. Вернулась, оплакала спаленное село и стала ждать того часа, когда поднимет на старом месте новые стены. Пока строила дом, опять ожила сердцем, мечтала, как через несколько лет приедет к любимой дочке Даше в большую новую горницу человек, похожий на Яшу. Но колхоз оскудевал. В «Дашину» горницу пришлось пустить квартирантов, а Дашу оторвало от дома, унесло, закружило. Когда поняла, что не удалось наделить дочь счастливой юностью, сникла и перестала жить ожиданием. И прошлое уже не светило издалека, погасло, отгородилось мутной, как этот дождь, пеленой. Часто теперь нападало на нее странное безмыслие: руки и ноги привычно работали, а мысли останавливались.

Анна мыла столы и скамьи и вдруг поймала себя на том, что давно скоблит в забытьи по одному месту и доскоблила дожелта. Вспомнила, как Даша, убравшись дома, радовалась: «Отмыла, отскоблила, стали белые, аж медовые». Про себя улыбнулась: «Медовые». Это про скамьи-то! Скажет же дочушка!» Первое Дашино письмо было длинное, веселое, второе — коротенькое, со скрытой меж строками тревогой. «Где-то бьется крыльями о чужие стены… — Привычная тоска сдавила сердце. — Другие матери и вырастят, и выходят, и выучат… А я для своих дочек ничем не припаслась…»

Она помогла Сене-возчику погрузить бидоны с молоком, а из последнего сплеснула немного сливок себе и Сене в маленькие бидончики.

В таких бидончиках все доярки носили молоко, положенное на трудодни, а к нему привычно «приплескивали».

Закончив мыть, она села подшивать марлевые занавески. Шаги и голоса вывели ее из полузабытья. «Опять вчерашний… опять морось эта», — подумала она. Вчера весь день торчал на ферме маленький, аккуратненький и неотвязный, как морось, человечек. Но в кладовую вместе с зоотехником Ритой и председателем колхоза Мытниковым вошел не вчерашний, а тот, что однажды по пути подсадил ее в машину. В ту встречу он растревожил и исчез. Вспомнив, она удивилась тогдашней своей тревоге: «И чем тогда обнадежилась?. Обрадовалась, будто молодая».

В апреле укрупнялись районы. Курганов принимал новые колхозы и ездил по ним с утра до вечера. Район был не из сильных. Дожди заливали землю и угрожали и севу и будущему района. Вернувшись в райком, озябнувший, мокрый, голодный, по-воробьиному взъерошенный, Курганов встретился с Воструховым.

Вострухов только что приехал из колхоза «Искра» и принес пространный, тщательно подготовленный материал— справку, докладную и проект решения.

Курганов пробежал листки докладной: «Председатель Мытников безответственно относится… не осуществляет контроля… не глубоко вникает…» Потом запестрели строки проекта решения: «Обязать контролировать… Глубоко вникать… принять меры…»

Курганов прикрыл глаза веками, чтобы не видеть Вострухова и взять себя в руки. «Справка, проект, решение… справка, проект, решение», — повторял он про себя.

Он преодолел раздражение и взглянул на Вострухова,

— Игорь Львович, какое у тебя отношение к математике?

— К математике? — удивился Вострухов. — То есть как?

— Я вот хочу задать тебе одну задачу. Чисто математическую. Сколько ты лет на партийной работе?

— Девятнадцать лет…

— Ого! Девятнадцать лет! В году триста шестьдесят пять дней, не считая високосного. За день ты исписываешь около двадцати листков бумаги. Бумагу мы получаем с Балахнинского бумкомбината. Вот и я хочу попросить тебя, подсчитай расход бумаги и переведи в тонно-километраж.

Вострухов не принял шутки.

— Необходимость заставляет, — натянуто улыбнулся он. — Трудностей много. Я подготовил вопрос к срочному обсуждению на бюро. Старался дать материал исчерпывающий. Что же еще я мог сделать?

— Добиться на месте, чтоб отпала необходимость в срочном обсуждении. Я думаю, что в ближайшее время в райкоме вообще не будет обсуждений.

— Как так?

— А так! Не будет — и все тут! Если надо обсудить, обсуждай на месте. Тяни туда всех, кого надо: райисполком, Заготзерно, Заготскот…

— Но в колхозе всесторонний упадок. Позорно низкая продуктивность — и урожайность, и удойность, и яйценоскость…

— Вот, вот! — сказал Курганов. — Надо поднимать. Для этого самого ты туда и ездишь.

Вострухов улыбнулся и пожал плечами:

— Вы хотите, чтоб с моим появлением поднимались урожайность, удойность, яйценоскость?

— Хочу! Вот именно! Наконец-то ты меня понял! Вострухов встал.

— Я секретарь райкома, а не председатель колхоза, не агроном, не зоотехник и, простите меня, не бык, не петух, не аммиачная селитра. И хотел бы о серьезном разговаривать серьезно. Может быть, у меня за девятнадцать лет сложилось неправильное представление о партийной работе.

— Да. Неправильное. Вострухов опять развел руками:

— Научите.

«Не учить надо, а переучивать. Это труднее», — подумал Курганов. Он видел, что слова отскакивают от Вострухова, как пули от хорошо бронированного танка. «Словами его не пробьешь. Надо делом. Да, в трудных случаях лучшее убеждение — личный пример».

— Я поеду сам в этот колхоз.

Когда Вострухов уходил из комнаты, Курганову бросился в глаза его затылок. В затылке, в шее, в плечах была странная окаменелость. Вся спина говорила о том, что удаляется человек ответственный, которому не пристало без толку вертеть туда-сюда затылком…

И вот Курганов в деревушке, захлебнувшейся дождями, в дырявой, как решето, ферме. Перед ним лысоватый председатель и кудрявая зоотехник Сомова.

О председателе колхозники говорили так: «Прежний сам воровал, а другим не давал, а этот сам зазря не берет, зато те, кому не лень, тянут…»

Зоотехник Сомова три раза проваливалась на экзаменах в техникуме, а когда наконец сдала, все хорошие колхозы были распределены, а ей достался наихудший…

— Ну, давайте попробуем вместе разобраться… — услышала Анна бодрый голос приезжего. Он говорил громко и мешал ей вслушиваться в шум дождя. Что мог сказать ей приезжий? А дождь, порывисто и наискось хлеставший в оконце, говорил ей, что ветер стал переменчив и летит больше с вёдреной стороны, что к ночи, даст бог, отгонит тучи, что завтра, может, выдается парной день.

Изредка доходили до сознания обрывки фраз:

— Вы зоотехник, и вы считаете план нереальным? Зачем же вы так планируете?

— А как я иначе могу планировать? Спущена же нам цифра две тысячи литров!

— Надо же уважать себя как специалиста, чтобы так..

«Морось… морось… — думала Анна. — И вчерашний о том же. И позавчерашний то же самое… А ведь светлеет на улице. Опогодилось бы завтра, поспели бы еще а яровым».

— Зоотехник в кормушку не ляжет! — громко сказала Рита.

— Этого и не надо. Но чем меньше кормов, тем умнее надо их расходовать. Нельзя же всем поровну! Скажите, какая корова отелилась последней?

— Ох, забыла! В журнале записано. «Красуля отелилась», — подумала Анна. — Сколько она дала молока?