— Лежи. Завтра день хлопотный будет… Молчи!

Егор молчал и чувствовал, как что—то непонятное и душное непреодолимо влечет его ко сну. А Лисавета тем временем оглянулась на дверь и продолжала:

— Третьего дня часовой из острога ушел; ружье бросил, арестанты и разбежались. Говорят, будто это я его присушила. А как мне того пластуна показали, смеюсь! — тут она и впрямь тихо рассмеялась. — Рябой, тощий, маленький! Да что вы, говорю, я б на такого и не позарилась, мне войскового атамана подавай, толстого, бородатого! Я, говорю, и на вас бы, гражданин обер—вахмистр, глаз не положила б… — Лисавета замолчала, подобрала губы и посмотрела на Егора. — Вот если б кто помоложе в карауле стоял, они б нас вовек не поймали!..

И, подняв голову, посмотрела на окно. Там, на воле, давно была ночь. В черном небе время от времени мелькали едва приметные красноватые блики.

— Вишь, костер жгут, — сказала Лисавета. — Серебряные пули льют. Двенадцать штук. Говорят, что колдунью свинец не берет. Слышь, Егор!

Но Егор не ответил, он спал. Тогда Лисавета осторожно погладила ему ладонь и зашептала:

— Ну вот, спи, отдыхай. И слушай, что я тебе скажу…

Вдруг она встрепенулась и снова посмотрела на окно.

— Кто там? — спросила настороженно. — Чего тебе надо?

Никто не ответил. Лисавета недобро улыбнулась, поправила волосы и сказала:

— Интересная, да? Так давай, полезай. Я караульным глаза отведу… Что молчишь?

Подождав немного, она успокоилась и, поглаживая ладонь спящего Егора, едва слышно зашептала:

— Не знаю, как, но, чувствую, что ноги сами тебя вынесут. А там сосна на три вершины. Шапку снимешь, в левую руку возьмешь. И громко так, не бойся, скажешь: «Лисавета Иванна велела кланяться!» И все. Видишь, как просто, — и отпустила его руку. Подумала немного и сказала: — А мне самой так ничего не надо. Я все тебе отдам. Быть может, пригодится… Егор! Егорша!

Но Егор крепко спал. Лисавета поплотнее запахнулась в шубейку и задремала, еще ниже склонившись над спящим.

… Была еще ночь, когда Егор вдруг проснулся. Открыл глаза, прислушался — тихо. Тогда он сел и осмотрелся. Лисаветы нигде не было видно. Увели ее, что ли? Или она опять часовому глаза отвела? А что, с них, дураков, такое станется, везде им колдовство мерещится, чуть что — сразу: нечистое, нечистое! А сами они чистые? А мы? Дядя Игнат смеялся, говорил, мол де плевать на эту чистоту, какая чистота, откуда, когда мы все, в книжках читал небось, от обезьян рожденные, а СОО — от псов, а Земля — это шар, то есть большая пуля, а что от пули можно ждать хорошего?!

От пули! Егор вздрогнул, вновь прислушался. Да, вроде и действительно какой—то шум. Шум за окном. Егор поднялся, подошел к стене.

Там, высоко, за окном, протопали пластуны, затем послышался хриплый, заспанный голос обер—вахмистра:

— Ну, давайте, давайте быстрее! Запирай ворота!

Кованые сапоги дружно загремели по крыльцу. А потом…

— Ребятки, да что же вы делаете?! — робко взмолилась Лисавета.

Сошли с крыльца. Поволокли по снегу.

— Служивые! — заплакала Лисавета. — Ну хотя б до утра подождали! Гражданин обер—вахмистр!

— Молчи, колдунья! — было ей в ответ. — А вы давайте побыстрее! Быстрее, говорю, а не то рассветет! — торопил пластунов обер—вахмистр.

Лисавета зарыдала.

— Потап, а ну врежь ей как следует! — приказал обер—вахмистр.

Потап наверное врезал, и тогда Лисавета немо вскрикнула и замолчала…

А Егору вдруг стало невыносимо трудно дышать. Он понимал, что во дворе сейчас произойдет что—то страшное, а он… опустив руки, стоял под окном, смотрел на огненные блики на решетке и слышал, как там, наверху…

— Заряжай! Стройся! — зло командовал обер—вахмистр. — Целься! Выше бери, в голову!

Стало тихо, лишь Лисавета едва слышно всхлипывала. Ну а потом:

— Пли!

Грянул залп. Истошно закричала Лисавета, вслед за ней заорали пластуны, шарахнулись… Да что же там такое творится?!

— Держи ее! — кричал обер—вахмистр. — Держи! Пли! Пли!

Затрещала беспорядочная пальба. Пули впивались в бревна, топало множество ног, кричала Лисавета — совсем где—то рядом! Да вот и рука ее мелькнула в окне… И исчезла. И голос затих.

Егор оцепенел. Ему было жарко и страшно. Так что же теперь там, наверху?

Наверху было тихо. Потом Егор услышал, как к окну подошли несколько человек.

— Гражданин обер—вахмистр, дозвольте я! — после некоторого молчания вызвался кто—то из пластунов.

— Ну, попробуй, Потап.

— Тут пуля не возьмет, — стал рассуждать Потап. — Хоть серебряная, хоть золотая… Держи ее! Крепче! Уйдет ведь!

Послышалась глухая возня, потом опять стало тихо. Потап с напускным спокойствием продолжал:

— Тут резать надо. Вот хоть саблю дайте… Ага…

Свистнула сабля. Егор не удержался и упал — так, словно бы удар пришелся по нему.

— Да, точно, — деревянным голосом согласился обер—вахмистр, немного помолчал и добавил: — Ну, ты и зверь, Потап!

— Маленько есть, — согласился пластун и тотчас попросил: — Дозвольте огоньку!

От окна потянуло махрой. Егор осторожно провел ладонью по горлу… Нет—нет, показалось! Ни раны, ни крови. Вот только лоб горел, как в лихорадке. А там у них, наверху, обер—вахмистр, хмыкнув, сказал со злорадством:

— А руки—то дрожат! Дрожат!

— Так это от другого, с похмелья, — оправдался Потап.

— Ну, ладно, ладно, разговорчики! — прикрикнул обер—вахмистр. — Убрать!

И ушел. За ним пошли и остальные. И потащили по снегу что—то тяжелое.

Егор в оцепенении лежал в углу и ждал. Чего — он сам точно не знал, но чувствовал: не может того быть, чтоб и его… Не может! Не…

А почему это не может? Дядя Игнат любил говаривать: «Все может быть, племяш, а может и наоборот, что и нет ничего, ну и что из того?» Скажет так и смеется. Он, дядя Игнат, ничего никогда не боялся, он дважды был представлен к знаку «Ратной Удали», его портрет и по сей день в Кругу, в думной курительной, висит, он вообще… Он только один раз за свою жизнь и испугался — это когда у матушки крестик открылся. Он побелел тогда и подскочил, и застегнул ей кофточку, и сразу: «Давайте, давайте, выносим!» И понесли ее, родимую, а только вышли на крыльцо, так со двора сразу запели: «От вражеской пули полеглый…» Да только не от пули она, а от голода, а еще больше от того…

Ну да чего теперь! Теперь вот сам лежи и жди, когда ты сам от пули вражеской… Да нет, шалишь — от справедливой, от возмездия, Малинненко так на плацу небось и скажет…

О! Что это? Егор прислушался…

Да, точно: приглушенный скрип. Вверху. Егор поднялся, подошел к окну. Как будто кто—то пилит по железу. А может, это только кажется?

— Эй! — шепотом окликнул Егор.

Скрип прекратился… но вскоре послышался вновь, уже громче.

— Эй, кто там?

Тишина. Егор вернулся в угол, лег и затаился.

Шло время. Опять заскрипело, потом… С окна исчезла решетка! И почти сразу же невидимая рука опустила в подвал толстую обледенелую веревку. Егор лежал, не шевелясь. Веревка нетерпеливо задергалась. Что это — ловушка или действительно… А, не все ли равно! Егор вскочил, схватился за веревку и торопливо полез по ней наверх.

С трудом протиснувшись в узкое окно, Егор не удержался и упал в сугроб. Поднявшись, он смахнул с лица снег и увидел…

Михайлу. Мужик лежал совсем рядом и настороженно смотрел на Егора. Да что же это! Быть того не может! Егор хотел было спросить… но Михайла жестом приказал ему молчать, отполз чуть в сторону и оглянулся, еще отполз, еще раз оглянулся… Только тогда Егор решился и пополз вслед за ним. Вместе они переползли через двор, вместе подползли к забору, затем — Михайла первый — пробрались через тесный подкоп…

И оказалась в поле, у саней. Позади, во дворе, кто—то клацнул затвором, окликнул:

— Эй, кто там? Микита?

Беглецы поспешно упали в сани, Михайла рванул вожжи, и лошадь понесла. Заметили ли их, хватились или нет, Егор не разобрал. В конце концов, что будет, то и будет! И он поудобней лег навзничь, закрыл глаза — и только тогда почувствовал, насколько сильно у него болит голова. Виски давило неимоверно, казалось, будто сжимают их жаркие, властные руки. Егор перевернулся на бок — боль несколько утихла — и посмотрел на Михайлу. Тот стоял во весь рост и нещадно нахлестывал лошадь. По сторонам мелькали темные, чуть различимые деревья. А небо было чистое и звездное. Правда, как это всегда бывает перед рассветом, звезды уже начали понемногу тускнеть, но все равно какая красота! Дядя Игнат тоже любил смотреть на небо. Что, говорил, наша земля, сам видишь, что на ней творится: тогда было одно, теперь другое, но скоро и это, другое, сгниет и следов по себе не оставит, а небу хоть бы что, оно каким было тогда, точно такое и теперь, и вообще таким будет всегда, так что смотри, племяш, чаще на небо — там есть нечто такое, чего у нас вовеки никогда не будет! Он был, дядя Игнат… Он был…