Не думалось. Егор лежал в санях, смотрел уже не в небо, а по сторонам. Очень болела голова. Михайла погонял да погонял, сворачивал с одной дороги на другую, плутал, плутал по лесу, путал след…

Но вот он наконец опустил вожжи и обернулся к Егору.

— Ну вот, ушли, — глухо сказал Михайла и утерся рукавицей. — Назад возврата нет.

Егор согласно кивнул и нахмурился. Разговаривать со старостой ему не хотелось.

Лошадь, почуяв слабину, пробежала еще немного и остановилась. Михайла погонять ее не стал, а сел и, посмотрев на восходящее солнце, нехотя заговорил:

— Черт меня тогда попутал. Страх взял. Пришли они, скобленые, нашли игрушку. Ну, эту, что мужик с медведем, кузнецы. Я ее ребятишкам взял поиграться. А эти нашли. Чья, говорят. Я молчу. Где взял? Молчу. Ну, по ребрам, по ребрам — молчу. Да я вообще молчаливый. Тогда они во двор меня вывели, к воротам поставили, веревку на горло набросили. И щерятся. А мои на крыльце, онемели. Ну, разве только младшенький, он этак ручками… Ох—х, стало мне! И… Стойте, говорю! Все, псы, скажу!.. — и замолчал, отвернулся.

Егор лежал, не шевелясь. Боль в голове усилилась. Мужик сказал:

— Мне теперь… только к вам. Одна надежда и осталась.

Егор насупился, потер ладонью лоб — той самой ладонью… И вдруг, сам себя до конца не понимая, уверенно сказал:

— Влево давай! Так, да.

Поехали. Ехали долго. Молчали. Боль в голове то утихала, то усиливалась…

Ну а Михайла, тот повеселел — подгреб себе под бок соломы, развалился и, то и дело погоняя лошадь, опять заговорил:

— Помню, вышел указ о земле. Приехал землемер, мы всей деревней вышли в поле, делим. Всем едокам по десятине вышло. Ну, я Васятке говорю: «Владей, сынок! Пока что я буду пахать, потом, как вырастешь…» Он вырос. И что? Где он сейчас? Да в Николавии! А говорили: «Всё, отмучались! Рекрутские наборы отменяются!» А на поверку вышло хуже прежнего — теперь любому могут лоб забрить. И называется такое действо ир—регу… лярия. Да кто ж им будет дальше верить, а?

Егор не отвечал. Михайла, помолчав, продолжил:

— А староста? На старосту идти никто не хочет. Метали жребий, я и вытянул. Теперь налоги — я, порядок — я, доносы — тоже я… А я неграмотный! Я, говорю, письму не обучался, я писать доносов не могу. Так это, объясняют они мне, необязательно, это, если такая нужда, можно и устно оформить, но чтобы к Юбилею указал на четверых! Побойтесь, говорю, да у нас на селе… А мне: ты, говорят, и так на посевную никого не сдал, на сенокос — опять же никого. Что, может, самому в острог неймется?! И, как на грех, еще игрушка эта подвернулась. И… вот, сам видишь, что теперь.

Сани нещадно трясло на ухабах. Лес расступился. А вот и поляна, и прямо на пути

— высокая сосна на три вершины. Боль тотчас же ушла, Егор вскочил и властно удержал Михайлу за руку. Тот послушно остановил лошадь, обернулся на белого как снег Егора и испугался:

— Что с тобой?

— Так… сам не знаю, — с трудом улыбнулся Егор. — Давит что—то. Пройдет!

Михайла с сомнением покачал головой. А Егор уже сошел с саней, встал возле сосны, снял шапку и ватным, чужим голосом — словно во сне — сказал:

— Лисавета Иванна… велела кланяться.

Никакого ответа. Егор повторил — уже громче, — немного подождал, растерянно оглянулся на Михайлу…

И увидел, что сзади к ним подходит человек — в потертом полушубке и с ружьем за спиной; из—под лохматой лисьей шапки смотрело совсем еще мальчишеское, по—детски строгое лицо.

— Поехали, — сказал он важно.

Сели. Незнакомец мельком глянул на Михайлу, взял вожжи, тронул.

В лесу было тихо, безветренно. Молчал незнакомец, молчал и Михайла. Егор, перегнувшись через край саней, зачерпнул пригоршню снега с дороги и приложил его к вискам. В висках стучало. Да что это с ним происходит? Ведь это же не он искал дорогу к той сосне, не он и говорил те странные, непонятные слова. Он просто повторял то, что… А что?! И — снова снег к вискам; еще, еще…

А лес тем временем закончился, и сани выехали в поле. По полю кое—где рос редкий кустарник, торчала из—под снега высокая засохшая трава и — там и сям — над полем поднимался пар.

— Что, Лысое болото? — с опаской спросил Михайла.

Провожатый согласно кивнул.

— Так это… что же ты! — забеспокоился Михайла. — Недолго утонуть. Вишь, как ключи парят!

— Не бойсь, не утоплю.

Михайла оглянулся на Егора, немного помолчал, но возле первой полыньи опять заговорил:

— Эй, малый, осторожнее!

— Цыть! Под руку!

— Цыть, цыть! — передразнил провожатого Михайла. — А если что? Вот гиблые места! Кабы я знал, куда…

— Не хочешь — вылезай. Тебя не звали.

— О! Вылезай! А сани чьи? А лошадь?!

Но провожатый и не думал отвечать. Михайла поворчал еще немного, тяжко вздохнул и замолчал.

С полчаса они ехали молча, а потом вдали показался высокий частокол, за ним ничего, чистое поле, а после, уже очень далеко, снова виднелся лес. Михайла, прикрывшись рукавицей от солнца, долго смотрел на приближающийся частокол, жевал губами и хмурился. Егор же лежал ничком, уткнувшись лицом в солому. Нет, голова у него уже совсем не болела, он это просто так лежит, ему так нравится, так хочется, что тут такого, а? Да и чего смотреть, чего тут непонятного? Он не мужик, он… Да! Вдруг сани резко остановились. Только тогда Егор немного приподнялся — и увидел, что они уже подъехали под самый частокол. Частокол был высокий, четырехсаженный; все бревна — крепкие, толстые и ладно пригнаны одно к другому. Ну точно, так оно и есть! По курилкам бывало болтали, что на Востоке де…

— Иван! — окликнул провожатый, вставая во весь рост. — Отворяй!

Открылись узкие, чуть шире саней ворота, пропустили приезжих и тут же закрылись.

За частоколом посреди просторного двора стоял высокий двухэтажный дом, рубленый в обло и богато украшенный резьбой. Дом был с гульбищем на три стены, крутым крыльцом на витых столбах и крышей, крытой лемехом. А рядом — аккуратные надворные постройки, колодец, аистиное гнездо на столбе.

Приезжие сошли с саней. Провожатый посмотрел на окна второго этажа, повернулся к Егору и спросил:

— Тебя как звать?

— Егор.

— Лескей, — важно назвал себя провожатый, но руки не подал. — Ты откуда?

— Из столицы.

— От—куда? — не поверил Лескей.

— Из столицы. Командирская Академия, вторая полусотня, Чубаров Егор.

— Так, хорошо, — Лескей задумался, потом спросил: — А он?

— Михайла, здешний староста. Ушли от обер—вахмистра.

— А Лисавета?

— Нет… И не уйдет.

Лескей снял шапку, помолчал, потом сказал:

— Тогда мы так… Я — к старшому, а вы пока что… Эй, Матрена!

Из дальних дверей вышла женщина в длинной юбке и цветастой душегрейке.

— Вот, накорми их, — сказал Лескей и сразу развернулся и пошел к крыльцу.

А Егор и Михайла свернули вслед за Матреной за угол, вошли в низкую дверь — и оказались в просторной светлой горнице с двумя длинными столами и лавками вдоль них.

Матрена поднесла гостям по рюмке простой водки, затем подала горячий свекольник и, перетирая рушником расписные тарелки, внимательно слушала Михайлу. Тот, не переставая есть, рассказывал:

— А уж как кричала, так не приведи Господь! Всё просилась, чтоб до утра подождали. Только они побоялись. Глаза ей завязали, чтоб свету не видела.

— А был бы день, не удержать им Лисавету, — вздохнула Матрена.

— Эт точно, — согласился Михайла, обжигаясь и чавкая. — Я в прошлом году сам видел, как она с ярмарки ушла. Вот была, и нету. После Петьку—хорунжего при всем народе нагайкой пороли. Проворонил! — и, выскребая ложкой остатки свекольника, попросил: — Дай—ка еще.

— Сейчас, сейчас, — закивала Матрена и, обернувшись к Егору, спросила: — А ты?

Егор не успел ответить. В задних дверях горницы появился Лескей и, как—то странно усмехаясь, сказал: