— Ну, я пошел, — сказал он.

Иванищев уже сидел за своим столом и что-то быстро записывал в блокноте. Не переставая писать, он сказал:

— Действуйте.

Виталий Осипович вышел в приемную. Там стоял Вараксин.

Виталий Осипович посмотрел на него, как на незнакомого, неизвестно для чего зашедшего человека, и приказал Лине немедленно вызвать начальников всех цехов. Снова посмотрел на Вараксина и, открыв дверь в свой кабинет, пригласил:

— Давай заходи.

Не сняв полушубка, он сел на свое место. На столе лежали бумаги на подпись и письмо. Сразу узнав крупный, ученический почерк Жени, он положил руку на конверт, помедлил немного, потом решительно выдвинул ящик стола и бросил туда письмо.

— Ну что? — спросил он, требовательно глядя на бригадира.

— Ну что! — повторил тот угрожающе. — Котлован мы завтра закончим. Ребята постараются. А мы вот чего придумали. — Он сел против Виталия Осиповича. — Вы нам копер дайте, которым сваи заколачивают. Мы мерзлоту знаешь как раздолбаем, копром-то.

Виталий Осипович с минуту что-то соображал, смотрел на бригадира. Копер! А ведь это здорово. Раньше бы сообразить.

— Кто придумал? — спросил он.

— Стара придумка.

— Да что ж ты раньше-то!

— Разве все упомнишь.

— Надо все помнить…

Вараксин поднялся:

— Так вы разрешите?

— Ну вот что, — решительно сказал Виталий Осипович. — Котлован этот оставить придется. Новый рыть надо. Да срочно!

Бригадир вдруг нахмурился. Хитрые глаза его потухли.

— Вам виднее, — отчужденно сказал он, разглядывая свою шапку. И вдруг отчаянным голосом завопил: — По рукам вы нас ударили, товарищ Корнев!

Виталий Осипович сурово оборвал бригадира:

— Ну, ладно. Заплакал. Нам доверие оказывают: этот цех на вторую очередь намечался, а нам его в первую поставили. Значит, надо сделать. Жилы порвать, а сделать! Садись. Да сядь же. Сейчас будем совет держать…

Избушка, где жил Виталий Осипович, была поставлена между деревней Край-бора и строительной площадкой комбината. Ее срубили прямо в тайге, потом разобрали, связали в плот и пригнали на строительство. Руководил этим делом Петр Трофимович Обманов, а выгрузили из реки и поставили на место крайборские плотники.

Вначале всем казалось, что избушку поставили в очень глухом месте, и сам Виталий Осипович думал так, спотыкаясь ночью о таежные моховые кочки, но со временем все понятия о дальности и глухомани изменились.

Расчищая площадку под биржу, вырубили весь лес.

Сразу сделалось просторно на берегу Весняны, и оказалось, что избушка стоит как раз у самой биржи и совсем недалеко, если идти прямо через поредевший сосновый лесок.

Но вот настало время, когда вдоль всего берега застучали топоры. Плотники рубили эстакаду для выгрузки древесины. Свежая щепа колыхалась на воде, как осенние листья, прибитые ветром к берегу. По ночам редкие фонари сучили в черной воде золотые нити своего скупого света.

Еще не настала пора белых ночей, но уже смягчились краски закатов, сделались нежнее, обольстительнее зори; поэтому, наверное, так долго и не отпускала их от себя уставшая от морозов и завываний метели северная земля.

И если еще нельзя было сказать, что Виталий Осипович возвращается домой засветло, то во всяком случае видны были и дорога, и лес. И елочка, пригнувшаяся под тяжестью снега, не казалась неведомым чудовищем, притаившимся в темноте. И даже можно было различить, кто из встречных кланяется ему.

Но даже если бы они шли один за другим, то последняя встреча все равно надолго бы запомнилась.

Сначала в белесом сумраке возникли затушеванные далью фигуры. Навстречу шли двое. Один высокий, громоздкий, второй пониже, но тоже плотный и плечистый. Первый шел вперевалку, как обычно ходят толстяки. Он широко расставлял ноги и так твердо ступал, словно вбивал их в землю, как сваи. У второго была сторожкая походка большого пуганого зверя. Он шел, чуть отставая от толстяка и все время поглядывая по сторонам, словно принюхивался к многочисленным тревожным запахам, доносившимся со стройки. Одет он был несколько франтовато. Его широкие плечи обтягивала телогрейка с накладными карманами. Черные брюки-клеш колыхались при каждом шаге, обметая блестящие калоши. На маленькой голове серая мохнатая кепка с большим, закрывающим глаза козырьком. А его товарищ одет был неважно. Так, вероятно, одевались все мужики в деревне Край-бора еще в далекие довоенные времена. На нем был очень старый, позеленевший от времени полушубок и заплатанные ватные штаны, заправленные в огромные сапоги. Но голову его украшала хотя и сильно поношенная, но все же городская зеленая фетровая шляпа.

Виталий Осипович подумал, что люди эти явно не здешние и что появились они здесь, по-видимому, недавно, потому что он с ними ни разу до этого не встретился.

Неширокая лесная тропка, на которой произошла встреча, обязывала кого-то отойти в сторону. Виталий Осипович еще ни разу не уступал дорогу. Все встречные, а их было немного в эту пору, всегда сторонились и, стоя по колено в снегу, ожидали, пока пройдет строгий начальник. Он к этому привык и делал исключение только для женщин. Но и это не всегда получалось, потому что женщины тоже спешили уступить ему дорогу.

Он шел прямо, глядя в лицо идущего ему навстречу толстяка. Это было обыкновенное отечное лицо пожилого алкоголика с желтоватой нездоровой кожей и маленькими равнодушными глазами с красными веками. Нос был тонкий, иконописный, а ноздри непомерно раздуты. Он давно не брился, и борода нежными бледно-рыжеватыми колечками опушила его подбородок и бледные пористые щеки. И все его лицо было похоже на влажный сыр, который только что вытащили из темного сырого подвала.

Он равнодушно разглядывал приближающегося начальника и вдруг, закатив глаза, сорвал с головы свою зеленую шляпу, бросил ее на снег и тяжело рухнул на колени. Руки с растопыренными пальцами он поднял вверх и раскинул их широко, словно хотел схватить нечто огромное, что падает на него с темнеющего неба. Блеющим удушливым тенорком он завопил:

— Гряди во мраке!.. Зрак немеркнущий…

Еще не определив, кто этот человек, Виталий Осипович спросил у франтоватого:

— Что за балаган?

Тот искательно улыбнулся и, постучав где-то у себя под козырьком, пояснил:

— Дефицит.

На его лице то мгновенно появлялась, то так же мгновенно исчезала какая-то скользящая, неуловимая улыбка, будто он даже не улыбается, а просто играет мускулами лица, обтянутыми морщинистой, угреватой кожей.

— Скажите ему, пусть встанет, — приказал Виталий Осипович.

— Встань, Симеон, — спокойно сказал франтоватый и снова пояснил: — Бога ищет…

— Бога ищу, коему поклонитеся, — равнодушно пояснил толстяк и начал медленно подниматься.

Виталий Осипович решил: жулик. И спросил:

— Это он перед всеми так ломается?

— Нет. Начальство отмечает особо.

— Жулик он, видать.

— Симеон-то? Нет. Где ему! — неуловимо улыбнулся франтоватый. — Здешнее население за святого почитает.

— Ну это один черт: что святой, что жулик.

— И так бывает…

— Ему в психобольнице место.

— Он уже везде побывал. И у психов, и в тюрьме. Нигде, оказывается, не нужен. Выгнали в мир. Он невредный. Уж вы не беспокойтесь.

— А я и не беспокоюсь, — сказал Виталий Осипович и пошел вперед, прямо на сопящую в темноте тушу Симеона.

Тот не торопясь отступил в сторону, но немного, так что Виталий Осипович, проходя мимо, ощутил на щеке его тяжелое, жаркое сопение, как будто прошел мимо большого животного.

— Спокойного вам сна, — улыбнулся спутник толстяка, делая вид, что уступает дорогу.

Он просто слегка подался в сторону всем своим широким телом, и когда, проходя, Виталий Осипович толкнул его плечом, он не покачнулся даже, но сочувственно заметил:

— Какие в тайге дорожки узкие. Не разойтись…