Так что когда мы поели бургеров в закусочной у бассейна, и я предложила ему проехаться со мной на отельном автобусе в город, Джек совершенно не возражал. Он даже заметил, что «наверное, будет весело».

Весело. Джеку. Ну правда, может, мое призвание вовсе не медиаторство? Может, мне стоит стать учителем, или детским психологом, или еще кем-то в этом роде? Серьезно.

Однако Джек не пришел в восторг, когда, попав в город, мы тут же отправились к зданию, где располагалось Историческое общество Кармела. Ему хотелось к океану, но когда я объяснила, что это делается ради того, чтобы помочь привидению, и пообещала, что потом мы пойдем на пляж, он смирился.

Исторические общества не совсем в моем вкусе, но даже мне пришлось признать, что было вроде как круто рассматривать все эти старые фотографии на стенах, снимки Кармела и округа Салинас столетней давности, до того как на улицах выросли торговые комплексы и супермаркеты, а вокруг были одни только поля, покрытые кипарисами, как в той книге, которую нас заставили прочитать в восьмом классе, «Красный пони». У них здесь нашлась парочка довольно занятных вещиц — на самом-то деле из времен Джесса мало что сохранилось, но вот из более позднего периода, после Гражданской войны, добра хватало.

Мы с Джеком восхищались каким-то аппаратом под названием стереоскоп, который люди использовали потехи ради до появления кино, когда из одного из кабинетов вышел неряшливо выглядящий лысоватый мужчина в очках с толстыми, словно стекло в бутылке колы, линзами. Он всмотрелся в нас и произнес:

— Да, вы хотели меня видеть?

Я объяснила, что мы хотим увидеть того, кто здесь самый главный. Он ответил, что это он и есть, и представился как доктор философии Клайв Клеммингс. Так что я рассказала доктору философии Клайву Клеммингсу, кто я и откуда, достала из своего спортивного рюкзака (тот, что от Кейт Спейд, совершенно не сочетался с шортами цвета хаки со складками спереди) жестяную коробку из-под сигар и показала ему письма…

И у него сорвало крышу.

Серьезно. У парня реально сорвало крышу. Доктор Клеммингс пришел в такой восторг, что крикнул пожилой леди, сидящей в приемной, чтобы она никого на него не переключала (та оторвалась от любовного романа и пораженно уставилась на босса; доктор философии Клайв Клеммингс явно получал не так уж и много звонков) и затащил нас с Джеком в свой кабинет…

Где у меня чуть не случился сердечный приступ. Потому что там, над столом Клайва Клеммингса, висел портрет Марии де Сильва — тот самый, что я видела в книге, которую Док притащил из библиотеки.

Художник проделал колоссальную работу, осознала я. Он очень точно отразил ее образ вплоть до мельчайших деталей, включая искусно завитые локоны и золотое ожерелье с рубинами вокруг изящной шеи, не говоря уж о надменном выражении лица…

— Это же она! — непроизвольно воскликнула я, ткнув пальцем в картину.

Джек посмотрел на меня так, будто я сошла с ума — по-моему, на какое-то мгновение я действительно утратила связь с действительностью, — но Клайв Клеммингс лишь бросил взгляд на портрет через плечо и бросил:

— Да, Мария Диего. Эта картина — жемчужина нашей коллекции. Один из ее внуков чуть не продал портрет на гаражной распродаже, представляете? Он был совсем на мели, бедняга. Стыд и позор, если вдуматься. Хотя члены семейства Диего вообще мало чего добились в жизни. Знаете, все эти разговоры о дурной крови. А Феликс Диего…

Доктор Клайв открыл коробку из-под сигар и с помощью какой-то особой штуковины, похожей на пинцет, извлек первое письмо.

— О боже! — выдохнул он.

— Ага. Это от нее. — Я кивнула на портрет. — От Марии де Сильва. Она написала эти письма Джессу… то есть Гектору де Сильва, ее кузену, за которого она должна была выйти замуж, вот только он…

— Исчез.

Клайв Клеммингс уставился на меня. Ему, должно быть, если я не ошиблась, было чуть за тридцать или около того — несмотря на очень широкую залысину на макушке — и хотя доктора отнюдь нельзя было назвать привлекательным, но сейчас он уже не выглядел таким до крайности отталкивающим, как пару минут назад. Полный изумления взгляд, который мало кому шел, с ним сотворил просто чудо.

— Боже мой. Где вы это нашли? — спросил он.

И я снова рассказала ему свою историю, и он пришел в еще больший восторг, а потом попросил нас подождать в его кабинете, пока он кое-что принесет.

Мы так и сделали. Джек очень хорошо себя вел, пока мы сидели и ждали. Он всего лишь дважды спросил:

— Когда же мы уже пойдем на пляж?

Вернулся доктор философии Клайв Клеммингс с подносом и кучей резиновых перчаток, которые мы, по его словам, должны были надеть, если собирались к чему-то прикоснуться. К этому времени Джеку стало совсем скучно, поэтому он решил вернуться в центральный зал и еще немного поиграть со стереоскопом. Так что перчатки натянула только я.

Но я рада, что это сделала. Потому что после этого Клайв Клеммингс позволил мне прикоснуться ко всем предметам, имевшим хоть какое-то отношение к Марии де Сильва, которые историческое общество собрало за многие годы.

А их, скажу я вам, оказалось немало.

Но больше всего в коллекции меня заинтересовали крохотный портрет — Клайв Клеммингс сказал, что он называется миниатюрой — Джесса (или Гектора де Сильва, как его именовал доктор Клайв; очевидно, лишь члены семьи называли его Джессом… члены семьи и я, само собой) и пять писем в гораздо лучшем состоянии, чем те, что хранились в коробке из-под сигар.

Миниатюра была безупречна, словно маленькая фотография. Видимо, люди в те времена действительно умели рисовать. Это был Джесс один в один. Портрет идеально передал его черты и характер. У Джесса был такой же взгляд, как когда я рассказываю ему о какой-нибудь покупке, сделанной в аутлете, — ну знаете, сумочке «Прада» с пятидесятипроцентной скидкой или еще чем-нибудь подобном. Как будто ему наплевать.

На портрете, на котором Джесс был изображен лишь по плечи, на нем была штука, которую Клайв Клеммингс назвал галстуком — по-видимому, нечто подобное тогда носили все парни. Это была широкая вычурная белая тряпка, обмотанная вокруг шеи Джесса несколько раз. На Балбесе, Соне или даже Клайве Клеммингсе, несмотря на его ученую степень, она бы выглядела смешно.

Но на Джессе, разумеется, смотрелась прекрасно.

С другой стороны, а что на нем смотрелось бы плохо?

Хотя в некотором смысле письма были почти так же хороши, как портрет. Все потому, что все они были адресованы Марии де Сильва… и подписаны неким Гектором.

Я изучила их от корки до корки, и не могу сказать, что в тот момент почувствовала хотя бы укол совести. Они были на порядок интереснее, чем письма Марии — хотя, как и в ее письмах, в них не было ни капли романтики. Нет, Джесс просто описывал — очень остроумно, надо сказать, — как идут дела на семейном ранчо, и делился всякими забавными вещами, которые вытворяли его сестры. (Оказывается, их у него было пять. Я имею в виду сестер. Все младше его. В тот год, когда Джесс умер, они были в возрасте от шестнадцати до шести. Но упоминал ли он о них раньше в разговорах со мной? Ой, бросьте!) Там еще была всякая ерунда о местных политиках, и как тяжело находить умелых работников со всей этой золотой лихорадкой, из-за которой мужчины срываются с места, чтобы успеть застолбить участок получше.

В общем, читая эти письма, я будто слышала, как он все это произносит. Тон писем был очень дружелюбным, непринужденным и милым. Звучало гораздо лучше, чем напыщенные слова Марии.

И написано, кстати, было без ошибок.

Пока я вчитывалась в письма Джесса, доктор Клайв тарахтел о том, что теперь, когда у него есть и письма Марии Гектору, он собирается добавить их к выставке, посвященной всему клану де Сильва и их значимости для развития округа Салинас на протяжении многих лет, которая планировалась к осеннему туристическому сезону.

— Если бы только кто-то из них остался в живых, — с тоской сказал доктор Клайв. — Я имею в виду, де Сильва. Было бы замечательно, если бы они выступили.