- Однако смотри ты, как он тебя боится!

- О-он зна-ает! - хитро подмигнул поочередно обоими глазами Усеин и вдруг добавил строго: - Копыта ему мягкий, кузнец ковать не хочет!.. Л-о-шадь очень старый: годов двадцать... На нога спорчен...

- Ну, все-таки лучше твоей! - даже обиделась Алевтина Прокофьевна.

- Бери мою, - тебе все равно на резня!.. Двадцать рублей тебе додачи. Ну?.. Айда!

И Усеин поднял черную (должно быть, уголь возил) широкую ладонь, чтобы сразу ударить по рукам.

- Это чтобы у меня тут твой скелет бродил, - испугалась женщина, - а ты чтоб моего мерина увечил?

- Ну, а что - увечил-увечил!.. Как это увечил?.. Я его, чтоб он да на постель спал? А, хозяйка!.. Я его, чтоб работал. Правда я говорю?

Усеин тоже обиделся. Нахлобучил шапку и отвернулся. Шишка и огромный нос делали его так очень похожим на пеликана. Уныло стояла на дороге совершенно мокрая и дрожащая чалая кобыла, иногда сгибая тонкую шею дугой, чтобы дотянуться губами до пыльной сухой травы на обочине.

- У меня тут Васька будет себе пастись, и хоть никто колотить его не будет, - начала думать вслух Алевтина Прокофьевна. - Недели через три, когда захолодает, его зарежут, так хоть мясо будет поросятам и собаке тоже... А ты его до резни еще раньше доведешь да вдобавок колотить его все время будешь...

- Прощай! - совсем осерчал Усеин. - Когда такой дело, - прощай!.. Жалко, сколько я время терял с тобой зря, ай-яй-яй!

И он пошел. И потом звонко загремели вниз по дороге его линейка и кости его кобылы, и показалось Алевтине Прокофьевне, что Васька в первый раз поглядел на нее благодарно и почтительно.

Ульрих обладал маленькой странностью: иногда он, подойдя к кусту, просовывал в него голову, осторожно, медленно, и как будто что-то старинное, лет этак за сто до своего появления на свет, вспоминал при этом. Медленно-медленно переставлял он, продвигаясь, не лапы даже, а каждый мускул лап, и не то что замирал, а совершенно переставал замечать окружающее. Как будто обыкновенный куст казался ему сплошь наполненным какими-то тайнами, и эти тайны он теперь постигал.

Такое в мышастом доге нравилось Алевтине Прокофьевне. Она даже наедине пожимала плечами, подымала высоко брови и так удивленно следила за ним издали, чтобы не испортить ему настроения.

Но поросята, эти трехмесячные пацю-пацю, необыкновенно жизнерадостный и занятой народ, они совершенно не выносили ничьей задумчивости и, подбегая с обеих сторон к Ульриху, добродушнейше хрюкая, хватали его за уши или за отвисшие брыжи.

И вот сразу пропадало всякое очарование воспоминаний дожизненного, Ульрих ляскал зубами, ворчал, подбрасывал голову, смотрел презрительно, морщил нос, старался показать, что даже и запах поросят чрезвычайно ему противен.

Однако он и сам был еще молод - годовичок - и не больше как через минуту сам начинал заигрывать с ними, и тогда подымался на дворе очень веселый кавардак. Поросята, разбежавшись, то один, то другой подталкивали его снизу в живот, а он старался ухватить их зубами за совершенно круглые и плотные, как футбольные мячи, спины. Так втроем добегали они до мерина...

Вопросительно подымая на него морды, с разбега останавливались поросята, хрюкали и пятились, потом со всех ног прыскали к дому, а Ульрих лаял, припадая к земле, и ждал, когда мерин погонится за ним.

Как величественный бронтозавр, обреченный в пищу подвижным и прожорливым ящерам аллозаврам, но не понимающий своей обреченности, Васька притворно двигался на дога, мотая головой, а дог обращался в притворное же поспешное бегство.

Ночи становились уже долги.

Сначала часов до десяти мелькали на шоссе мятущиеся огни автомобилей, и гулко доносился их бег. Потом темнота, тишина и колючее перекати-поле, на которое то и дело натыкались губы.

Иногда в тишине скоплялись тучи, и начинал сразу колотить частый крупный дождь. От него укрыться было некуда, - не было здесь сарая. Васька мог только терпеливо ждать, когда дождь устанет наконец бить его по ребрам. Иногда подымался холодный порывистый ветер, что было хуже. Васька подходил тогда к новой ограде, которую поставил от него Михаил Дмитрич, и глядел на кухню. Он упорно уныло думал, что хорошо бы было, если бы его пустили постоять за кухней. Он тихонько ржал, чтобы о себе напомнить. Он ожесточался, что его никто не слышит, и бил копытами в землю. Но ничего не оставалось больше, как идти снова рвать колючую траву и подставлять худые бока ветру.

Сидел Савелий, приземистый старик с седой и лысой уже головой, но с рыжими еще, широкими фельдфебельскими усами. Он только что вылегчил поросят (оба были боровки) и теперь в тени лохматого кипариса около дома вытирал платком лысину и говорил:

- Муха их не должна беспокоить, если в темном их помещении продержать дня два... Потому что, хозяйка, дня за два так у них там все затянет, - ни-и чер-та-а не бойтесь!.. Ведь это же младенцы считаются - им что?

- Так они ведь, бедные, неизвестно куда забежали от страха! недоуменно глядела на Савелия Алевтина Прокофьевна. - Если бы вы их связали...

- Ну, куда же они от родимого корыта забечь должны? - весело подмаргивал Савелий. - В балке где-нибудь легли - прижукли... Кушать захотят - прибегут. У меня их, подобных, до сотни было, - в лесу по горам я их пас... До двадцать шестого дозволяли, а потом уж запрещение вышло... А там же, конечно, орешки буковые кучами гниют, желуди... Свинья в лесу завсегда сыта бывает и может даже сала на палец приобресть... Ходишь так вот с ними, бывало, думаешь: облегчать ведь надо, а человека подходящего в лесу где возьмешь? Вот я один раз наточил свой ножик на камушке да сам начал... У меня рука легкая оказалась, - ничего... Сразу пошло безо всяких потерь... А потом я уж начал и барашков и бычков и так что даже до жеребцов достукался... Приходят люди: "Дядя Савелий, так и так..." Ну что же тут сделаешь с людьми? Отказываться? Это делов немного, конечно, - отказаться всякий способен, - идешь, конечно.

Тут Савелий хитровато-простодушно пожал плечами и сбочил голову, улыбаясь:

- Идешь на отчай души - вот как все одно к вам пошел, ведь вполне вы во мне уверены: зарезал их Савелий, поросят моих!.. Ну, однако, они живые останутся и скоро вы ихний рост увидите... А бывает, действительно, так что рука тяжелая. В прежнее время барашки гурты огромные были, - у какого хозяина в степу их тысяч несколько ходит, - и также вот холостить время... Хозяин нанимает, конечно, мастеров трех-четырех, и, конечно, они так за столом со своими ножами стоят, а чабаны им только барашков задом подносят... Те их - чик и готово. Хозяин же, он стоит себе одаль и только смотрит: у кого барашки потом идут себе выбрыком, этого мастера он оставляет. А то бывает такой, - он и охолащивать умеет, а неизвестно отчего, - от ножа ли, или от руки зависимость, - у иного мастера барашек пошел, шатается, а то упал, лежит... да другой так, да третий... Ну, такого уж хозяин гонит в шею... Что же насчет быков, то этих холостить надо так: завязать ему жилу бечевкой дня на три, а когда уж жила отомрет, - развязать, а жеребцов, - их, конечно, холостят по четвертому году, - этим клещатку заправлять надо...

- Какую клетчатку? - подняла брови Алевтина Прокофьевна.

- У них же, хозяйка, жила до такой степени толстая, что без клещатки как же? Без клещатки не подступай. Берут так вот две палочки (он показал на своих обрубковатых пальцах) и с одного бока завязывают концы, потом жилу эту ими захватывают и своим порядком опять и эти концы завяжут... И так чтобы жеребец ходил с клещаткой дня четыре, аж тогда только можно ее снимать... За холощеньем, как я это дело людям показал, что знаю, чуть бык, корова, а то и лошадь заболеют, - об свиней не говоря, - сейчас все до меня: "Иди, Савелий, погляди, что за болезнь такая..." Ну, идешь, конечно... Поглядишь да возьмешь и сделаешь... Вот недавно лошади одной, - груди у ней опухли, - это ж чистая сибирка считается, а ветинар что? - Помажь, говорит, скипидаром... У ней же и так все нутре горит-печет, а от скипидара, всякому известно, дух в ней заняться должен!.. А я ей ножом разрезал, да фонтанель туда, - нехай дрянь всю повытягает. Что ж?.. К вечеру лошадь кушать начала... А то еще у одних бык захромал... Он, бык этот, степной, в степу был куплен, по наших горах никогда не ходил, камушек вот такой ему промежду копыт попал, кончено. Начинает шкандыбать, - ни-куда! Я посмотрел, - вязать ноги ему!.. Связали... А там, в копыте, вижу, уж даже кровь скверная. Взял ножик, разрезал, так кровь и хлынула. А в кармане у меня подкова была воловья. Подковал его, говорю: "Теперь развяжите - ходить должен". Развязали, - бык себе и пошел пастись. А ветинар узнал: "В суд его, говорит, чтоб леченьем не занимался!" Это меня-то! А сам до кого ни придет, никому от него пользы, а бывает чистый вред... Вон где они, мои леса, где я свиней своих стадо пас! Посмотреть, кручь какая, а там ходишь, мало замечаешь, - перебил самого себя Савелий, уйдя глазами в леса на горах. - Не помню уж, в каком годе это, - стою я, свиней смотрю, как они в орешках роются, а тут зеленые на полянку выходят... Они тогда в лесах скоплялись, зеленые, и не то они за красных стояли, не то за белых, или сами за себя, не помню. Только это ко мне: "Твои личные свиньи?" - "Мои личные". - "Продай одну". - "А деньги?" - "А деньги у нашего каптенармуса получишь". Ну, я вижу, что они мне и денег не уплатят и свинью своим порядком заберут, говорю: "Когда такое дело, берите одну, вот эту, так ее вам даю, без денег". А свинья эта, первое дело, прибаливать стала, а второе, думаю: "Леса эти теперь все равно что ихние... То я бесплатно пользовался, а теперь платить надо". - "Ну, они говорят, когда такое дело, к нам приходи свинку свою кушать, а также вина нашего выпьешь". Я и пошел, а свиней на подпаска оставил. Иду, а мне часовой навстречу: "Кто такой?" "Свинарь, говорю". - "А, говорит, знаю, проходи". Так я у них тогда дня четыре провел. Все вино мы пили, свинину жарили, - насилу вырвался. А вырвался каким манером? Калабалык у них начался, стрельба всеместная. Ну, я тикать, конечно, и кто такой на них нападал, я, по правде, даже и спытывать не стал, а скорей ходу...