-- Вы печалите, -- внятно говорил маленький господин. -- Вы печалите меня. Огорчаете душу.

-- Отойди!

-- Не обращайте внимания, -- шепнул я Генриэтте Павловне. -- Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?

-- Вы нарочно унижаете меня, -- слышался голос маленького господина. -И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.

Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.

-- Господи, -- вздохнула Генриэтта Павловна. -- Ну, дитя же, дитя...

Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.

-- Эта женщина, -- жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...

-- Генриэтта Павловиа скучает, -- уговаривал я.

Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.

Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.

-- Отпустите, отпустите меня, -- говорил официантам господин с бабочкой. -- Отпустите, а то я упаду.

Официанты твердо держали его за локти.

-- Отпустите, -- жестко приказал я.

Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.

-- У меня закружилась голова, -- рассмеялся он, беря меня под руку. -Давно не танцевал.

Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.

-- Не люблю, когда меня хватают за руки, -- объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. -- Она знает. Понимает это.

-- Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, -- заметил я. -- У нее нет сестры или подруги?

-- Она -- сирота, -- серьезно ответил он. --... Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу'? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!.. Но я, конечно, видел... видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.

Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.

-- Угодно кофе? Мороженое? -- спросил один, склоняясь к господину.

-- Нет, неугодно, счет.

Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.

-- Человек ходит не с человеком, -- послышалось мне.

-- Окажите любезность, -- сказал маленький господин, вынимая бумажник, -- возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.

Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.

Мы вышли на набережную. Шторм не утихал. Мельчайшие капли моря пронизывали воздух. Одинокие фигуры маячили под туманными фонарями.

-- Ну что ж, -- попрощался со мной маленький господин. -- Привет Красной Сосне.

Я поцеловал руку Генриэтте Панловне, постоял еще на набережной, послушал, как шуршит и грохочет галька под подошвой волны.

Ялта ведь вообще славится своей галькой. Круглая, укатаниая, голубиное яйцо, тигровый глаз, лилипутский баклажанчик -- вечно шелестит она, пришептывает и звенит.

Господина с куклой я больше не встречал, хотя часто гулял по берегу, разглядывал прохожих, собирал гальку. Некоторые, особенно интересные, полосатые и клетчатые камешки, клал для чего-то в карман. Многие люди, между прочим, собирают зачемто такие морские камни. Что они потом делают с ними -не знаю.

СОЛНЕЧНОЕ ПЯТНО

Чужой и рыжий на крыльце моего дома спал огромный кот. Разморенный солнцем, он привалился к двери спиной и посапывал. Я кашлянул. Кот приоткрыл глазок. И это, доложу вам, был жуткий глазок, вполне бандитский. Изумруд и лазурь горели в нем.

Оглядев меня, облив лазурью, обдав изумрудом, глазок закрылся.

-- Позвольте пройти. Гот не шевельнулся.

-- Вы не правы, -- как можно мягче заметил я. -- Ну, согласитесь, это мой дом, приобретенный недавно по случаю. Вы спросите, откуда у меня такие деньги? Я работал, уважаемый. Работал ночами, над-ры-ва-ясь! Позвольте же пройти мне в свою собственность.

Пока я нес эту белиберду, кот отворил оба глаза, слушая меня с интересом. На слове "над-ры-ва-ясь" он встал, потянулся и отошел в сторону, освобождая проход. Я открыл дверь.

-- Прошу, -- сказал я. -- Пожалуйста, заходите.

Пропустив меня вперед, кот вошел следом. Он вел себя разумно, интеллигентно, но все-таки это был опасный кот. Его благородство было окрашено в рыжий пиратский цвет. Неслышно ступал он за мной, но я чувствовал за спиной его рыжее пиратство. Вошли в комнату.

-- Располагайтесь, -- предложил я. -- Вот печь, вот табурет. Гость оглядел печь и табурет и, заметив на полу солнечное пятно, пздающее из окна, лег под солнце и задремал. Я отрезал кусок колбасы, которую берег для гостей, положил поближе к его усам. Он повел носом и отвернулся.

-- Ну, это уже неправильно. Угощаю чем могу. Обидно. Кот выслушал мое замечание, кивнул и опять задремал.

- Не понимаю, --сказал я. --В чем дело? неужели не нравится колбаса? Странно. Многие любят. Вы сыты? Ночь, полная пиратств? А? Неужели птички? Cкажите честно, это так? Птички?

На слове "птички" котяра замурлыкал.

-- Не могу приветствовать! -- сказал я. -- Не одобряю!

Пират с наслаждением развалился в солнечном пятне. Мотор мурлыканья работал ровно и мощно. Странно было, что при таком моторе кот никуда не ехал. Он грохотал, как 6ольшой мотоцикл с коляской.

Я сел к столу и занялся каким-то делом, скорей всего писательским скрипучим застольным трудом. Но дело не клеилось. Огненный и грохочущий бандит на полу отвлекал мысли в рыжую сторону. Отодвинув скрипучий свой труд, я достал кисть и акварель.

Кот приоткрыл глаз.

-- Один набросок... приподнимите голову.