Вы хотите помочь мне в работе с быстрорастущими.

Очень хорошо, давайте работать вместе. Нам предстоит последовательно выяснить: "какие?", "почему?" и "как?" Вы посадили полезащитные полосы наблюдайте за ними. Пишите мне, какие саженцы растут лучше всех. Вместе с вами мы подумаем, почему они растут лучше всех. Зависит ли это от удобрений, от почвы, от ветра, от влаги?

И тогда мы станем решать - "как?": как сделать, чтобы в вашем районе и области все леса росли быстрее..."

Темносинее небо за окном становилось серовато-сиреневым, потом густолиловым и совсем черным. Комнату заполнял сумрак. Электрическая лампа окрашивала в желтый цвет листки бумаги. На длинном обеденном столе уже нехватало места для писем, но Кондратенков терпеливо писал, а напротив него так же терпеливо трудился Андрюша, отмачивая теплой водой почтовые марки для своей коллекции.

- А почему, папа, тебе из-за границы не пишут? спрашивал он. - Разве там лесов нет?

И Кондратенков старший, положив перо, с охотой отвечал сыну:

- Отчего, сынок? Леса есть - людей нет таких, как у нас. Ведь у них, у капиталистов, какой закон? Каждый за себя, каждый для себя; кто схватил больше, тот и молодец. Купил, продал, нажился - и доволен, а там пропадай все на свете. Какой же у них может быть интерес к общему, всенародному делу!

А у нас каждый степной колхоз сажает деревья. Шесть миллионов гектаров, тридцать миллионов участников. Спроси: кто леса вырастил? Скажут-народ. Для кого? Для народа. Вот, смотри-в руках у меня письмо. Люди сделали важное открытие и, не думая о славе, торопятся всех оповестить: используйте наш опыт. Подписано - "группа сталинградских комсомольцев". Комсомольцы... И этим все сказано. Где же ты за границей найдешь таких людей!

Андрюша вздыхал. Он был еще мал и далеко не всегда понимал то, что говорил ему отец.

- А ты, папа, - просил он, - напиши все-таки в Колумбию или в Судан пусть тебе пришлют марку с голубым верблюдом.

Приблизительно в это время в академии стали поговаривать о новых необычайных успехах Рогова. Кто-то из биологов побывал на колхидской опытной даче Рогова и пришел в восхищение. Говорили, будто бы профессор уже в совершенстве научился управлять ростом: может по желанию выращивать бамбук полуторной и даже двойной величины, бамбук с плодами и бамбук бесплодный, будто бы Рогов нашел какие-то особые удобрения, и все дело в том, чтобы наладить их производство из отходов нефти. Казалось, еще полгода, год, еще несколько исследований - и явью станут сказочные гиганты: земляника с яблоко, яблоко размером с тыкву, цыплята величиной со страуса. Вопрос о быстрорастущих деревьях, видимо, был решен. И однажды на заседании Ученого совета один из поклонников Рогова прямо сказал, что, по его мнению, Кондратенкову нужно свернуть работу.

Иван Тарасович отвечал очень кратко:

- А я и не мог бы свернуть работу. За селекцию леса взялся народ. А когда народ берется, он доводит дело до конца и не слушает ни Роговых, ни Кондратенковых.

И тем не менее в душе у Кондратенкова осталось не то чтоб сомнение, а скорее беспокойство. Он хорошо знал и уважал Рогова. Иннокентий Николаевич мог ошибаться, но прежде всего это был солидный, честный ученый. Если он говорил о достижениях, значит достижения были. Неумно было отворачиваться и заранее, еще ничего не видя, говорить: "Это пустяки, этого не может быть!"

Месяца два спустя после этого заседания, возвращаясь из поездки по Северному Кавказу, Кондратенков попал на маленький полустанок в Краснодарском крае. В ожидании поезда Иван Тарасович сидел на скамейке в палисаднике и, щуря глаза, поглядывал на знойное безоблачное небо. День выдался утомительно жаркий. Потное лицо дежурного казалось краснее его фуражки, а на рельсы нельзя было смотреть - они слепили глаза. Подошел встречный поезд. Паровоз задержался возле водокачки - он тяжело переводил дух после крутого подъема, и перед глазами Кондратенкова оказался серо-зеленый бок пассажирского вагона с надписью:

МОСКВА-ТБИЛИСИ через Харьков - Лозовую - Ростов - Армавир - Туапсе Самтредиа

Пыль покрывала вагоны густым слоем, и, глядя на пыль, Кондратенков отчетливо представил себе сразу весь маршрут этого вагона: белые хатки в вишневых садах между Харьковом и Лозовой; Донбасс с шахтными копрами; мост через Дон у Ростова и желтое дно реки, просвечивающее сквозь воду; Туапсе, где светлосерые волны лижут подножие железнодорожной насыпи; щедрые субтропики, Ботанический сад в Сухуми, с пальмами, магнолиями и бананами, и Самтредиа, небольшую станцию в долине Риона - в той долине, где, выращивая бамбук, творит чудеса Иннокентий Николаевич Рогов. А еще через три минуты Кондратенков сидел в этом самом вагоне и с недоумением спрашивал себя: неужели он действительно решился без всякого приглашения приехать к Рогову? Как старик встретит его, своего блудного ученика? Может быть, обрадуется, обнимет, усадит рядом? "Что, - скажет, - голубчик, без нас, стариков, не обошлись?" А может быть, совсем иначе - холодно посмотрит прищуренными глазами и сквозь зубы процедит: "Пожалуйста, обратитесь к моему заместителю, доцент Кондратенков".

И когда Иван Тарасович думал, каким тоном будет сказано "доцент Кондратенков", мужество покидало его. Нет, в самом деле, это свидание бесполезно. Старик самолюбив и упрям, гость окажется в глупом положении, наслушается колкостей, и все это ради поверхностной, официальной беседы с заместителем.

В Сухуми Кондратенков застегнул свой походный чемоданчик и вышел на перрон. Он в последний раз поглядел на надпись "...через Туапсе - Самтредиа". Но тут же его снова взяло сомнение.

"Что-то, я вижу, ты чудишь, Иван Тарасович, - сказал oн сам себе.-Почему, собственно говоря, от тебя будут скрывать что-нибудь? Ты советский ученый, и Рогов советский ученый. Оба вы работаете для советских лесов. Если Рогов нашел новые пути, он покажет их тебе, чтобы ты не открывал давно открытой Америки. Вот и все. И самолюбие здесь ни при чем".

В Самтредиа шел дождь. Косые струи поливали дорогу, проложенную по земляной дамбе. Мутножелтые ручейки бежали по колее, разъедая мягкую почву. В рытвинах стояли глубокие лужи, рябые от падающих капель. Вдоль дороги тянулись унылые болота с зарослями ольхи, далекие горы были задернуты дождевым занавесом, и на горизонте бледносерое небо сливалось с бледносерой далью.

Так, под дождем, Кондратенков въехал на территорию опытной дачи, которая ничем не отличалась от окружающего ольхового болота, и вошел в двухэтажный сборный домик, стоявший на пригорке.

Кондратенкова встретили неприветливо, даже с раздражением. Может быть, виноват был беспрерывный дождь, он портил всем настроение.

Сначала Кондратенкову сказали: "Подождите", потом: "Подождите еще", потом из кабинета профессора вышел заместитель Рогова и объяснил, что Иннокентий Николаевич пишет доклад, а с двенадцати до двух он будет в лаборатории, с двух до пяти - на занятиях, с пяти до шести на участке, и так далее.

Кондратенков усмехнулся:

- Знаю, знаю, старик все делает сам. Подите к нему, cкажите, что приехал Кондратенков.

- Секретарь докладывал профессору, - возразил заместитель.

- Ну, и что он сказал?

- Профессор сказал, что сегодня он занят.

- Хорошо, тогда передайте, что я осмотрю участок и приду сегодня.

- Это не разрешается без профессора.

Скрипя зубами от бешенства, Кондратенков вышел на рыльцо. Стоило ли, в самом деле, проехать лишних две тысячи километров только для того, чтобы получить обидный отказ!

И он все стоял в нерешительности, когда кто-то в мокром черном плаще кинулся к нему, обдавая тучей брызг и восклицаний:

- Иван Тарасович, да вы ли это? Надолго к нам? Совсем приехали? Я ужасно рада! Иннокентий Николаевич тоже обрадуется. Он очень скучает без вас... А вы слыхали, что у нас творится? Вы уже видели?.. Что? В газетах? В газетах нет и половины! Пойдемте, я вам сама покажу.

Это была старшая лаборантка Зоя, которая позже, на берегах Урала, солидно называлась Зоей Павловной. Но и тогда, в Колхиде, она была такой же чернобровой, румяной, такой же шумной и восторженной и с такими же черными усиками над яркими губами.